«То было давно… там… в России…»

Коровин Константин Алексеевич

Чуркин лежит, бредит. Мотя кладет ему мокрые полотенца на голову. Приходя в себя, он бормочет:

— Матрена Гавриловна, я не разбойник, я монастыря не грабил… Я спас казначея… Взял на себя, что, мол, Чуркин ограбил. Это он растратил. Его подвела баба, гуслятская… Я выручил, отдал свои деньги…

— Не надо, не надо… Молись… — шептала Мотя. — Больше не смей, дай клятву Богу, не смей брать чужое. Смерть есть, все пред смертью ничто. Брось разбой.

Чуркин уже бредил:

— Смерть есть… Все пред смертью… Стой, Трухнов, — фабрикант! Ага-а-а… попался. Давай деньги… Деньги…

Неправда… он звал меня… Стой, сукин сын! Обманщик! Неправда… Он хорошо платил…

Чуркин снова очнулся:

— Мотя… Видишь, сума в углу… Умру, возьми себе… Хочешь, раздай, тут много… Возьми… Вот пролезешь в этот ход ползком далеко… к реке… Дерни посильней веревку, прошу, дерни… она землю… И все кончено…

Чуркин впал в забытье.

К утру Мотя забылась на ковре, а когда проснулась, Чуркин был мертв.

Мотя, рыдая, обнимала его холодное лицо. Потом цыганка взяла суму, пробралась ползком к реке и там, на берегу, у березы, потянула, упершись ногами, канат. На нору Чуркина рухнула с глухим стоном земля.

Мотя шла лесом, читая про себя «Упокой, Господи, раба Твоего…»

Ночью дома, закрыв окна, развязала цыганка суму у свечи и вскрикнула: драгоценные камни, кольца, броши, бриллианты блестели там огнями…

— Пропала я! — зарыдала Мотя. — Тюрьма… Что я сделала, зачем взяла?..

Цыганка все зарыла в землю в подполье. Потихоньку брала то одну вещь, то другую и в цыганских хорах, где пела по ярмаркам, дарила бедным цыганам, говоря:

— Вот один любовник в Нижнем мне подарил… Какой дурак… Возьми — детям.

Я знаю, что Мотя искала потом нору Чуркина. Но не нашла ее в лесных чащобах.

Святочный рассказ

Утро. Весело трещит хворост в камине, а в окнах моего деревенского дома бело: зима. Всё — березы, ели, ветви сирени и весь сад белый, в инее. А на душе так отрадно. Умываюсь ледяной водой. На столе стоит самовар и поет. Замерзшие сливки в кувшине. И слышу смех в коридоре, подъехали приятели. Все в снегу, раздеваются, хохочут.

— Посмотри-ка на Николая, — говорят мне.

Действительно, странно: Коля Курин, в пальто, в котелке, с палкой и без калош, так девять часов из Москвы ехал. Снимает пальто: черный сюртук и белый галстук. Коля Курин обиженно смотрит сквозь пенсне, лицо испуганное, бледное. Бровки высоко подняты.

— Не понимаю, — говорит он, — что тут смешного. Я же из консерватории, с урока. Я, брат, профессор, обязан в сюртуке и белом галстуке быть. Не могу же я прийти в консерваторию медвежатником, в валенках…

У камина он берет коньяк и наливает себе на руку и мочит голову:

— Понимаешь, голова озябла, ужас.

И растирает голову коньяком.

— Постой, ты у камина, ведь сгоришь. Простудите вы Колю, — говорю я друзьям. — Ну, Юрий, уж и поесть же я вам дам… Сегодня в ночь разговенье. На мельнице, у Никона Осиповича. Князева послал. Рыбы наловить, лосина будет, гусей изжарят, новая из гонобобеля настойка… А сейчас пороша, след виден. Идем, надо зайца застрелить.

* * *

Тихо идем на лыжах. Все кругом белым

запорошило. Вот и след, первая петля — напрыгал заяц. Вторая. Мы встали. Кусты. Сейчас выскочит… Тихо двигаемся. Я остановил приятеля. Заяц выскочил и сел. На фоне запорошенного леса, покрытых снегом сараев деревни, вдали, он был как какая-то необходимая, живая, чудная брошка на груди красавицы русской зимы, двигал ушами, слушал… Кроткий профиль его был трогательно забавен. Заяц…

— Знаешь, — шепнул я, схватив за ружье, — не будем стрелять. Так много жратвы я приготовил, пускай живет.

С веселыми, смеющимися глазами приятель крикнул: «Беги!»

И заяц понесся стрелой по снегам, удаляясь, и пропал в кустах.

— Ничего? — удивился Юрий, когда мы вернулись домой.

Мы ему рассказали, как нам помешало что-то стрелять в зайца: завтра праздник — не хотелось.

— Какой сентимент! — улыбнулся Юрий. — А я зайца люблю. Должно быть, промазали. Все равно его волк съест. Почему же не я?

— Зайцу-то, брат, все равно, — сказал Коля, — кто его съест, волк ли, ты ли, но почему лучше, что ты его съешь, это еще неизвестно…

* * *

Едем мы в розвальнях снежной дорогой.

Впереди толстый Юрий Сахновский.

С ним Коля в полушубке тетки Афросиньи, голова закутана бабьими платками, — с черненькими усиками и в пенсне. Встречаем под деревней нарядных баб и мужиков. Едут, кланяются. Подъезжая к нам, останавливаются, и спрашивает мужик:

— Это с требой-то к кому едете?

— К Герасиму Дементьевичу, — говорю я.

— Пошто? Захворал, што ли, соборовать?

— Да нет, — говорим мы, трогаясь, — водку пить.

Мужик махнул головой, сказал:

— Ништо, а я думал, помирает.

— Юрий, — кричим мы, — правильно, ты на попа смахиваешь. А Колька на псаломщика.

Проезжаем деревней, избы в снегу, из всех труб идет дым кверху, тихо… А в огоньках окон — уют, радость ожидания, какой-то дружбы, надежды. Что-то родное и доброе поет в сердце. Большие леса, запушенные. Опускаемся вниз. Вот видна мельница, и весело светятся окна дома Никона Осиповича. На крыльцо высыпали все: Никон Осипович, дочери. Работник Василий Князев ^[394] говорит мне:

394

Князев — имеется в виду Василий Княжев.

— Хорошо поймал, в лунке: лещи и налима много.

Тепло у мельника. В углу горит у икон розовая лампада. Сын мельника Санька рад. Говорит:

— Василь Сергеич, вот здесь, недалече по краю, медведь прошел надысь, спугнули, знать, с берлоги. Вот бы тебе его.

Санька хитрый, пугает приятеля Васю…

В горнице мельника пахнет хлебом. Хлопочет хозяйка и дочери. В корзинке — замерзшие кружками налимы, большие. Сковороды покрыты карасями. Жарится гусь. Утки с груздями будут.

— Пойдем смотреть поставушки на омут, рыбу таскать.