«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Хорошо. Рожи у всех веселые.
— Что же это, — говорю одному, — Василий Харитонович, руки у тебя синие, не отмыл.
— Синие, — говорит Василий, — потому анилин эдакий въедущий, ничем не берет. Это когда небо в «Рейморду» [413] писали, с тех пор и осталось.
Василий всегда все слова переделывал.
За столом куличи, пасхи, ветчина, целый окорок, стол накрыт полно, блестят в графинах смородинные, березовые. Пьют аккуратно. Конечно, утро только. Говорят — «С праздником вас».
413
«Рейморда» —
Слышу, в дверях звонок. Входят услужники тирании — городовые, становятся по-солдатски в ряд и дружно поют: «Христос Воскресе. С праздником вас». Деловито выпивают по стакану водки, получают трешник, придерживая селедку (саблю), вежливо уходят.
— У их нынче чт'o работы будет, — говорит Василий Харитонович про ушедших городовых, — ну прямо по горло, И у всех, заметьте, морды будут биты сегодня же к вечеру. Когда пьяных будут разводить. Они, конечно, выпивши сильно, дерутся с ними — без понятиев. Кажинный прямо в морду лезет. Потому что пьян, ну и праздник. Тоже служба нелегкая их. Студенты тоже. Завсегда драка бывает…
Василий Харитонович Белов был из солдат. От меня и на службу ушел. И был он старший в декоративной мастерской театров. И со мной был строг. Человек был серьезный, я ценил его. Был он колорист. Бывало скажешь — «Василий, составь-ка тон, который, помнишь, в „Лакмэ“ [414] на пальмах был».
А это пятнадцать лет назад.
Василий слушает и строго глядит на меня, потом повернется и приказывает другим так определенно: «Желтый хром, крап роза, браншвейх». Те сыплют в тазы краску. Тон готов.
414
«Лакмэ» — здесь и далее: премьера оперы Л. Делиба «Лакмэ» (1883) в декорациях и костюмах К. А. Коровина состоялась в Частной опере Мамонтова в 1885 г.
— Молодец, Василий, — говорю я, — правильно.
Василий посмотрит в сторону, утрет руки фартуком, потом закурит папиросу, возьмет картуз и уйдет.
У меня в деревне Василий Белов, приходя в мою мастерскую, снимал картуз и вешал на гвоздь около двери, так ловко, проворно. Отчетливо.
В это время у меня гостил художник В. А. Серов и Ф. И. Шаляпин, который обожал разговоры с Василием.
Чт'o разговаривали они, понять было невозможно. Только взяли мы этот гвоздь, на который вешал Василий картуз, вынули из стены, а Серов написал красками гвоздь на том же месте, и даже тень от гвоздя. Гвоздь вышел как живой.
Позвали Василия. Он расторопно вошел, картуз на гвоздь повесил. Картуз упал. Подняв быстро, он опять повесил картуз. А он опять упал. Тогда Василий долго и пристально посмотрел на гвоздь и ушел молча.
Потом я слышал, Василий говорит: «Вот все так у их. Нету в голове серьеза никакого, а жалованье большое получают. Вот что».
Василий Белов был в 1900 году со мной в Париже при устройстве большой выставки [415] .
415
…был в 1900 году со мной в Париже при устройстве большой выставки — см. выше, прим. к с. 64.
Понравилось ему, что в Париже зельтерская вода задаром, пей,
Но не понравилось ему, когда в зал при открытии выставки получили все рабочие билеты на вход.
— Ничего, — сказал Василий, — только начальства настоящего у них нет. У нас в праздник, хоша бы Пасху взять, начальство выйдет, чисто пузыри на солнце блестят, мундиры, эполеты, ордена. А здесь — чего это, в цивильном все.
Не знаю, почему, Василий купил в Париже цилиндр.
Василий и в цилиндре был неплох. Но скоро снял, потому что девушки очень одолевали.
А он человек серьезный, притом семейный и пустяками этакими не занимался.
Когда ко мне пришли приятели-друзья, мы порядочно закусили и в прекрасный солнечный день Светлого Христова Воскресения решили поехать на Москву-реку полежать на бережке, посмотреть на живую весеннюю воду. По дороге заехали к артисту Клинову.
Тот, увидавши Колю Курина, у которого весной лицо покрывалось угрями, сказал, что надо лечить.
— Такой красавец, и что это такое.
Высокий Клинов нагибал голову худенького Коли в ведро с раствором. Тот, с робости, послушно макал голову в ведро.
— Лечить тебя надо, — говорил Клинов.
После этой операции все поехали на Воробьевы горы.
Круто спускаются сухие дорожки среди зеленой травы бугра. Так весело блестят воды реки. Широкой лентой стелется Москва-река, в сиянии светлого дня вдали сверкают купола церквей московских, сорока сороков. А в долине гудит звон их, далеко разносится церковный звон.
На широкой лужайке около больших вязов мы лежим и молчим. Отдыхает душа под весенним солнцем. Высоко в синеве неба далеко летят журавли.
Коля Курин, лежа на спине и закрывши лицо шляпой, запел:
Я не сержусь, пусть больно ноет грудь, Пусть изменила ты, я право не сержусь… [416]— Слышите, не угодно ли, поет, и какую ерунду поет! — сказал Клинов.
Коля сел, надел шляпу, посмотрел вопросительно на Клинова и переспросил:
416
«Я не сержусь…» — романс Р. Шумана на слова Г. Гейне (1840).
— То есть как ерунду, изволь, почему?
— Конечно, чушь… Это какой же человек, которому она изменила, а он хоть бы что? И уверяет, прохвост, что, право, говорит, не сержусь на вас нисколько. Валяй… Это черт же знает что такое. А ты поешь.
— Верно, — подтверждает приятель Вася.
— Да вы что, с ума сошли, — возмутился Коля. — Да вы знаете ли, кто это написал, чья музыка?
— Да не все ли равно. Неверно это. Нет такого человека, если он не прохвост последний, чтобы не рассердился. И потом, что это ты все поешь… Весна кругом, красота, жизнь, а ты что?.. Тут место историческое. Поклонная гора. Поклонная, понял? Здесь вот Наполеон смотрел на Москву и говорил: «На стенах этого азиатского города я напишу свободу и справедливость» [417] . Вот что. Тут не шутки шутить, не бабьи измены… Наполеон бы тебе показал.
417
Наполеон… говорил: «На стенах этого азиатского города я напишу свободу и справедливость» — неточная цитата из романа Л. Н. Толстого «Война и мир» (1863–1869): «На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия…» (т. III, гл. XIX).