«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Эх, — отвечает урядник, — это вот завсегда фильмана [549] воют, карелы тоже. Как красные сполохи, они завсегда за свои песни берутся. Чисто волки. И то сказать, всех жителев они в скуку вдаряют. Нельзя не выпить. Я вам пуншу бутылку принес шведского. Хорош. Много лучше рома. Ром-то чижел больно, а пунш веселит. Рупь с четвертью бутылка. Поглядите-то, языки-то какие оленьи. Закуска важнецкая. А семга… Невелика, а что надо…
Урядник вынул бутылку, другую — поставил на стол.
549
фильманы — вероятно, от швед. finn —
— А это-то что же? — спросил я, показывая на другую бутылку.
— А это наша веселуха… Водочка… Да ведь, и правду сказать, и нельзя. Вот это вы загостились, а через три дня уедете, пароход придет. А я вот — на восьмой год оставайся. Так это что. Ссылка. Больше ничего. Вот в Кеми-то городе, житье, в карты дуют — боле ничего. И ссыльные тоже. Чего им. Сколько рубликов получают. У них под Новый год маскарад, кадриль, а я вот здесь мыкайся. Меня тоже оттудова сослали. Если вам сказать, Константин Алексеевич, всю правду, так это что…
Урядник выпил стакан водки, отрезал олений язык и, откусив кусок, пристально смотрел на меня:
— Ссыльным лучше. У них там своих разных курсисток… Бабья… сколько хошь. Здесь без женщин — при этаких-то сполохах — никак невозможно. Потому душа друг другу крепче здесь свертывается… Подумайте, ведь это что такое. Идешь, сам на себя посмотришь — будто в крови весь. Жена — тоже. Семга — тоже. Вот водки рюмка. Откройте окно — она будто чисто кровь налита. Пить-то как? Ведь это что? Одурь берет! Вот потому-то и воют. Поморы хитрейшие. Мерзлютин-то уехал. Старовер он, с капиталом. Вот дайте ему, что хошь дайте, нипочем не останется. Оттого-то тут никто и не живет.
— Да, Василий Иванович, это верно. Это я в первый раз вижу. Все голубые были, а теперь красные. Отчего это?
— А черт их знает, — говорит урядник, — конечно, какие-нибудь ученые знают, а я не слыхал. Сполохи и сполохи…
— А к утру их не будет?
— К утру?.. Да кто их знает. Здесь ведь все одна ночь сейчас. Когда и спать, неизвестно. К утру-то, конечно, кончаются. Но и днем тоска… Все ждешь. Долго ведь. Забудешь, есть ли и солнце… Я ведь сам-то архангельский. Но ведь это что, там ведь чисто рай, нет этой тьмы кромешной. И жизнь другая. Люди смеются. А ведь здесь… Хоть на фильманов посмотреть; ведь это как звери. А лопари чисто черти болотные. Ему ничего и не скажи — сейчас за нож берется. Двадцать два получаю, а ссыльные двадцать шесть. А что же я? Урядник, туда-сюда ступай. Там драка, вот и иди по каменной тундре, того гляди сверзишься. Ну, конечно, и пьешь. А он-то в Кеми на меня и написал: пьет. А сам не пьет, что ли? Тоже пьет. Да здесь все пьют. Нешто можно без этого самого. Слышите, вон воют…
И он подошел к окну, отвернул плед, и в комнату опять ворвался кровавый свет.
— Ишь, — сказал урядник, — китолов в бухту зашел, знать, норвежский. Прячется от волны. Расходился океан-то… Буря…
Я встал и посмотрел в окно. Корабль с парусами, на мачте большая бочка. Это китолов. Он освещался красно от сияния сполохов, то пропадал, темнел, то опять горел рубином. Так таинственно, особенно, и как-то печально, одиноко стоял корабль в темном заливе, отражаясь в воде.
— А вот летом, — говорил за столом урядник. — Кит — дурак, как, значит, прилив был, река высоко поднялась, вот здесь, за Сувоем, он за рыбой в реку-то и заплыл. Вот жрет, мойвы там тьма; он хлебало свое открыл и жрет, фонтан пущает, а отлив и пришел. Он не успел назад в море уплыть. На брюхе и застрял в реке, на камнях, у самого становища, тут. Поморы видят, да к нему. Топорами ему голову пробили да на канат привязали, к сараям, к столбам, где рыбу сушат. Сало хотели с него взять, да не во што. Вот кит здоров был, шестьдесят шагов длиной. Он, значит, помер и стух, дух от него идет, дух тяжкий, дышать невозможно. Все становище убежало, жить нельзя. Птицы его есть, и что их налетело — тучи… А еще акулы кругом кишат, реку нельзя переехать, того гляди, сожрут… Как-то норвежцы прознали. Приехал пароход. Купили за пустяки и увезли его к себе на завод. Только как пароход тащил
550
карбас — большая лодка с парусом, предназначенная для рыбного промысла и перевозки грузов на Севере.
— Вот тут, — говорит, — подписывайтесь: унтер-офицер запаса, 26-ти лет, конститалис, максиммалис и еще чего-то…
— Ну, написал, подписал: урядник Василий Иванов Гвоздев.
— Пошли, — говорит, — в Архангельск, губернатору.
Губернатор у нас Энгельгардт. Я, значит, с пароходом и послал. Жду.
Только меня вызывает к себе исправник покойный и говорит:
— Вот, тебя вызывают в Архангельск, в канцелярию губернатора, явиться 18 августа.
Поехал. Пришел в канцелярию, а там такой чиновник худенький за столом сидит, Шварц его зовут. Он смотрит на меня, достал мое прошение, говорит:
— Это вы подали прошение?
— Так точно, — отвечаю, — я подал.
— Что это вы написали?
Я говорю:
— Я писал, писал, что охота мне на положение политика стать, потому — я женат, и дочь родилась, то жалованье…
Он говорит:
— Это?.. вот это вы подписали: «конститалис, максиммалис». Что это такое?
Я и не знал, что ответить. Думаю, вот чего это Курчевский научил.
— Вы, — спрашивают меня, — урядник?
— Так точно, — говорю.
— Унтер-офицер? Так вы в тюрьму попадете.
— Батюшки, — думаю, — что написал? — Ваше благородие, — говорю, — помилуйте, у меня семевство, дочь родилась.
А он взял прошение мое, разорвал и бросил в корзинку под стол. Встал и ушел.
Я назад уехал, в Кемь. Исправник-то меня и послал в Териберку, сюда. А здесь што — только пьяных да драки разымай, и самому попадет… Вот жизнь… Вот што, — покачав головой, сказал урядник, — как это ваше художество идет, не знаю, а в нашем деле правды ни черта нет. Вот што хочешь, а живи.
— А что же вам Курчевский сказал потом?
— А ему што, он зубы скалит, смеется, боле ничего.
— Василий! — послышался женский голос за окном.
Урядник встал и отворил окно.
— Иди скорее! — кричала ему жена. — Китолов норвежский тебя зовет, иди-и-и. Он по берегу болтается, пьяный… Иди.
Урядник взял фуражку, сказал:
— Прощайте, завтра приду, — и быстро побежал по лестнице вниз.
О прибрежные скалы с шумом бились волны Ледовитого океана…
Собачья душа
Зима; серое небо, дождь. А там, далеко, в России, лежат снега… И цел ли мой деревянный дом у большого леса, в саду? Сугробами замело до самых окон. Глухая терраса покрыта снегом. Мороз на окнах. Топится ли камин мой? И нет в моей мастерской друзей моих, и не будет — все они умерли. Целы ли красавицы-березы и за частоколом мой малиновый сад? Приходят ли ночью на помойку волки и спит ли задумчивый Феклин бор? Может быть, уж его срубили. И нет тетушки Афросиньи и моих друзей-охотников.
Мрачно лежит моховое болото, развернувшись снежной пустыней в мелколесье.