«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Брось, — говорит Юрий Сергеевич Коле. — Что молчишь? Приедет, ну и пускай.
— Теперь не приедет, — мрачно сказал Коля. — Я, брат, телеграмму дал. Срочную. Написал, брат, попал под поезд.
— Как!
Мы все удивились.
— Так.
— Да что ты, с ума сошел?
— Я, брат, знаю, меня нечего учить. Подписал телеграмму «министр Хилков» [551] .
— Хилков! Ха-ха-ха. Министр путей сообщения!
— Телеграфист
551
министр Хилков — Хилков Михаил Иванович (1834–1909), министр путей сообщения (1895–1905).
Поезд остановился у Рязанцево.
— Вылезайте, скорее, — говорю я. — Приехали.
Зима. Мороз. На небольшой станции у входа горят фонари. Снег. Иней на деревьях. К нам подходят возчики, Феоктист, Павел, берут багаж, говорят: «С приездом вас».
На станции пассажиров нет. Багаж кладут в розвальни. Виден темный лес, стеной. Над ним чуть просвет зимнего утра. Холодно. Едем большим лесом. Скрипят полозья по мерзлому снегу. Мороз щиплет лицо.
— А что, рыси есть здесь? — спросил Павел Александрович возчика.
— Рыси есть, — ответил Павел.
— Видал?
— Как же, видал. Не тут, а в Остееве. Злые, здоровые.
— Что ж, — интересуется Василий Сергеевич. — Какие же они?
— Эх, вот что кошки, громадные, хвоста нету только. И злющие, на голову с дерева бросаются.
— И что же?
— Ничего. Ежели пьяный, голову отъест. Боле ничего.
— Хороши штучки, — сказал Василий Сергеевич. — А трезвого не трогают?
— Где ж тверезого. Нешто можно, боятся. Ежели их много, то, вестимо, сожрут.
— Приятно, — сказал приятель Вася.
— Раненая бросается, — сказал Караулов. — Я читал в охотничьем журнале.
— У нас ружья в чехлах, — заметил Кузнецов.
— Что ж, зарядим, — сказал Павел. — Тут, под Остеевом, и волки бегают.
Светает. Заворачиваем мимо леса. Все кругом покрыто инеем. Вот виден и сад. Большие березы, и промелькнул огонек в окне моего дома. Заезжаем в ворота, сарай, колодец. Встречает с фонарем сторож, старик.
Входим в кухню. Тепло, радостно. Собака. Баран. Заяц. Все рады нам.
Ах, хорошо было в моем деревенском доме.
Большая комната, мастерская, длинный стол, на нем лампа, самовар, трещит камин. Окна синие, в узорах мороза.
Пьем чай. На больших тахтах у стен комнаты друзья располагаются спать.
Коля говорит:
— У меня на ноге палец онемел.
— Три его скорей.
— Черт-те что, — говорит Коля. — Зачем это в природе сделан холод такой? Ух, у меня и голова
— То-то разговорился. Вправляй ее, скорей, в камин.
Выпив перцовки и закусив, приятели расположились на тахтах. Дедушка-сторож убрал со стола. Ручной заяц сидел и грыз сухарь.
— Слышите? — сказал Караулов.
Все замолчали. Вдали, у леса, послышались какие-то звуки. Как бы протяжный вой.
— Это волки, — насторожившись, сказал Караулов.
— Э, что вы! — засмеялся дедушка. — А заяц-то, скажет. А он ничего, сухарь грызет. Какие волки. Нет.
— А что же это?
— А кто ее знает, бывает. Это не поймешь. Лес кругом…
Я уже засыпал. И что-то было в душе отрадное, где-то все там, далеко осталось — Петербург, Москва, а здесь так хорошо. Этот дом, камин, мои приятели, собака, заяц, что-то дорогое, свое, милое. И далеко-далеко доносится звук колокола, родного, пролетающего… А в окно видно, близко, ветви орешника, покрытые инеем. И в темном небе мерцают остро звезды.
Проснулся утром. Приятели встают. На столе самовар. Пришла тетенька Афросинья. «С праздником вас», — говорит.
— Вот, грибков каких, Юр Сергеич, я заготовила. Ну, грыб к грыбу. Закуска прямо — ну!
На столе горячие оладьи. Ветчина.
Ко мне входит приятель Коля, озабоченный.
— Что ты грустный? — говорю я ему.
— Знаешь, что. Я, брат, боюсь, как бы она все-таки не приехала. Я хочу в деревню к Павлу уйти, а то она нагрянет. Вы скажите, что меня здесь нет. Пропал, и все тут.
— Ты же телеграмму дал.
Пришел сторож со станции, подал за чаем срочную телеграмму. Читаем: «Если он жив, пусть знает. Люблю, люблю. Анфиса».
Коля стоял, вытянув лицо, и мигал.
— Ага! — сказал Сучков. — Любит. Понял: любит! Она теперь, брат, тебя не выпустит. Пропал.
Коля глядел испуганно. Он бросился к столу и начал писать.
— Надо послать. Сейчас. Где Феоктист? Вот телеграмма.
«Он умер. Хилков».
И Коля отдал записку и деньги на телеграмму:
— Скорей, поезжай, посылай.
— Ты что же это делаешь? — говорят приятели и хохочут. — Теперь она приедет обязательно. Пойми. Хоронить приедет.
— Вот что, — советовал Караулов. — Надо еще дать депешу. «Тело отправили в Москву. Хилков».
— Верно, — согласился Коля.
— И ничего не верно. Ерунда, — говорит Василий Сергеевич. — Нужно дать телеграмму: «Отвечайте немедленно: кто покойник. Министр Хилков».
— Правильно. Надо же его из мертвецов вывезти, — горячился Павел Сучков. — А чего ты молчишь?
И я тоже внес свою долю в общее веселое творчество: «Пьем с горя. Покойник поправляется. Отвечайте».