«То было давно… там… в России…»

Коровин Константин Алексеевич

— И до чего озяб я на реке. Вот до чего, — говорит Василий Княжев, стоя у камина и держа в руке стакан чаю. — Хорошо бы в чай-то прибавить рюмку алкоголю, рому, что ль. Согреться. А то бы не захворать.

— Алкоголик ты, Василий, — говорю я.

— Есть отчасти, — отвечает Василий, смеясь.

Василий смеется как-то хрипя и шипя, будто гири у часов переводят.

— Всегда с охотниками. Да и по рыбе, на реке, в стуже станешь алкоголиком. Охотники-рыболовы, хоша и не стужа, а с ними пей, боле ничего. Помню, когда в Царицыне на верхнем пруде Поплавский осетра поймал. Да ведь тридцать один фунт. А осетр с серьгой царской, серьга в жабру вдета была. И год поставлен. Значит, императрица Екатерина Великая пущала. Так вот пили, вот пили. Все общество рыболовства, собравшись, было. Осетра

отварного готовили. Ну, и пили. Председатель Бахрушин, да ведь и подумать надо, осетра поймал, просто, вот на простого червячка. Стоял на мостике около дачи, где общество находится, и ершей ловил. И вот, осетр клюнул. Дак ему сам Бахрушин за обедом, когда осетра-то подали, значит, ели, дак он взял эту самую царскую серьгу, из жабры вынул, из осетра-то, значит, взял вилку, да ухо Поплавского проткнул, мочку. И серьгу ту ему вдел. Носи, говорит, на здоровье. Ну, музыканты гимн играли. Ну, и хором пели «Стеньку Разина» ^[553] . Но только тут вышло неладно. Потому, что жена у Поплавского, толстая такая, не позволила серьгу ему эдакую в ухе носить. Он, говорит, в опекунском совете при детях состоит. Не годится, говорит, ему серьга. И верно, серьга велика была. Что вы, говорит, с ним делаете? Домой его хотела везти. А тот — нет, нипочем не едет. Уезжай, товарищ, одна. А жена-то и говорит: «Ишь, чему рады, осетра поймал, так их в Охотном сколько хошь купишь, рады случаю, чтоб выпить подо что…» А муж Поплавский так рассердился… Она, говорит, ничего не понимает, ничего не чувствует. Это, говорит, не жена мне, ей общество наше, Первое московское рыболовство ^[554] , ничто. А она, в ответ, говорит: «На вас и глядеть-то смешно, как ребята малые, сидите целый день на пруде и на поплавки глаза пялите. Это курам смех. Осетра поймали, царского… Матушка царица-то узнала бы, Екатерина-то, дак она бы вас плетью всех с пруда… Это курам на смех, а не то, что…» Ну, тут все члены общества вот до чего обиделись, даже плакали. А жены, которые были, — все за нее. Вот што было. Вот что через осетра того вышло…

553

…пели «Стеньку Разина» — народная песня на основе стихотворения Д. Садовникова «Из-за острова на стрежень…» (1883). Песня стала популярной уже в 1890-х гг.; входила в репертуар Федора Шаляпина и Надежды Плевицкой.

554

Первое московское рыболовство — Московское общество любителей рыболовства было основано в 1862 г.

— Ну, и что же потом, Василий?

— Потом, — продолжал Княжев, — я с им ловил щук по весне, на Сенеже. Так он с женой разошелся. И говорит мне: «Ищу, — говорит, — я женщину такую, которая любит рыбу ловить. Чтобы такую найти, которая на лодке со мной бы вместе сидела, понимала эту природу всю и счастье в жизни это охотницкое. Не нашел еще только…» Да и где ж найдешь? Эдаких-то и нету, — сказал грустно Василий Княжев.

Отворилась дверь, и в комнату вошла тетенька Афросинья. Она несла пирог, лицо у ней было серьезно и деловито. Пирог поставила на стол. За ней шел ее муж, Феоктист. Тоже очень серьезно. Нес запеченный окорок. За ним охотник Герасим Дементьич нес жареного поросенка. Сказал: «С наступающим», — поставил на стол, молча, важно, и пошли все, повернувшись, из комнаты. Потом вошли опять. Несли грибы на тарелках, кочанную капусту, огурцы, все поставили на стол и серьезно и молча ушли. Опять вернулись. Впереди шел сторож-дедушка. Нес два графина настойки, за ним Герасим и другие несли графины и бутылки. Я говорю:

— Герасим Дементьич?

Он так молча посмотрел и сказал:

— Сичас…

И ушел.

«Отчего, — подумал я, — они так важно несут к столу и ставят? Как-то особенно, озабоченно, молчаливо и важно. А если скажут, то тихо, точно какой-то ритуал».

Дедушка вернулся и в дверях

сказал:

— Уху-то подавать Афросинья будет, кады приедут. А вот у нас в беседке, в саду, чего-то стучит. Чисто лошадь. Герасим ходил глядеть — там и нет никого.

В это время под окнами послышались бубенцы. Гости приехали. Я и Василий пошли встречать. Приятели вылезали из саней и розвальней. Кряхтят. Говорят: «Ух ты, и мороз».

— Здравствуйте, — говорит мне Павел Александрович, одетый в доху.

Новые мои знакомые, два профессора-охотника, озябли ужасно. Один говорит: «Феноменально холодно».

Слышу, за террасой, в густых елях, где беседка, кто-то стучит так странно.

— Герасим, — крикнул я, — кто это стучит в беседке?

— Я сам не пойму, — отвечает Герасим.

— Где стучит? — спрашивает приехавший Василий Сергеевич.

— В беседке, — говорю.

— Начинается, — сказал Василий Сергеевич, входя в кухню.

Борода у доктора Иван Ивановича в инее. Брови, усы у гостей заледенели. Лица красные, озябли. Раздеваются, входят и лезут к камину греться. Доктор Иван Иванович советует сейчас же чай глотать, только без коньяку.

— Ну, уж это, извините, — говорит Кузнецов. — Эти ваши научные штучки бросьте…

— Это вопрос спорный, — говорит профессор Камчадалов.

— Это для вас спорный, — ответил доктор. — Алкоголь вреден.

— Вздор! — сказал резко Павел Александрович, наливая в чай перцовку.

Доктор, впрочем, не возражал и тоже лил ром в чай.

— Наука свидетельствует истину, всегда только истину, — говорил профессор-блондин, наливая в чай коньяк.

— Наука, какая наука?.. Ваша философия не наука…

— То есть, как же это не наука? — сморщив брови и подбоченившись, спросил профессор Камчадалов. — А что же?

— Белиберда, — ответил Кузнецов.

— То есть как это? — ощетинились оба профессора.

«Батюшки, — думаю я, — поссорятся, непременно поссорятся».

Вошел Герасим и поставил на стол большую миску.

— Садитесь, — предлагаю я. — Уха. Герасим Дементьич, зови всех. Садитесь за стол.

За стол сели все. Последней пришла тетушка Афросинья и старик-дед. Профессоров посадил отдельно от Василий Сергеевича, на другую сторону стола, а то поругаются.

Приближался Новый год. Новые мои знакомые, профессора, были очень довольны, что приехали на охоту. Блондин, кушая уху, говорил: «Феноменально». Камин пылал. Было жарко в комнате, и я открыл форточку в окне в комнате рядом. На часах было без трех минут двенадцать. Павел Сучков, держа стакан вина в руках, встал. Посмотрев на часы, сказал:

— Охоту понять надо. Да-с! Охота — это отцов наследство…

Часы били двенадцать.

— С Новым годом!.. — говорили гости.

В это время в форточку из темного сада донесся какой-то стук, как будто кто-то плясал в беседке.

— С Новым годом!.. — говорили гости.

— С Новым годом! — отвечаю я.

— Герасим Дементьевич, — спрашиваю его, — а что это там стучит?

— А кто его знает. Я ходил глядеть — не видать ничего, темно… Чисто лошадь, а никого нет.

Все замолчали. Странный стук продолжался.

— Вот и Новый год, — сказал приятель Василий Сергеевич. — А у вас, Константин Лисеич, — все эти штучки. Стучит, а что стучит — неизвестно. Вот попробуйте-ка теперь в полночь в эту беседку, пойдите-ка… Тогда узнаете Новый год.

— А что же это стучит? — спросили профессора.

— Вот пойдите, попробуйте, — узнаете тогда. Это вам не философия…

— Эдакое дело, — сказал в это время вошедший в комнату Феоктист. — Вот ведь! Ах, дурак, баран-то! Ведь он мешает Новый год встречать, я его в беседку и посадил. Ишь, скучает, ну, и долбит в дверь рогами. Сейчас пущу.

И Феоктист ушел…

Тайна

Недалеко от дома моего, в деревне, протекала речка Нерль. Небольшая речка.

Она шла, извиваясь, узкая и быстрая, в красивых берегах, то около песчаной осыпи, покрытой хвойным лесом, то у самого леса, переходила луга и большие болота, входила в большие плесы и в глубокие бочаги. И они лежали, как круглые, огромные зеркала, отражая берега и лес. Эти заводи были очаровательны. У берега на лугу, покрытом цветами, паслись стада.