«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
С большим чувством признательности я вспоминаю своих учителей живописи. Милого друга, Василия Дмитриевича Поленова. Какой скромной души был этот прекрасный художник. Как он любил нас, Левитана, меня и Ф. И. Шаляпина, для которого рисовал костюм Мефистофеля. Он говорил мне, что хочет написать земную жизнь Христа. «Никто меня так не поражает, — говорил он, — как образ Спасителя».
— Говорят, Алексей Кондратьевич Саврасов умер [575] , — сказал я как-то Поленову, — в Ростокине
575
Саврасов умер — А. К. Саврасов умер 26 сентября 1897 г.
— Прекрасный художник был, — сказал Поленов. — Я познакомился с ним и говорил, но он как-то застенчиво отклонялся, и видимо было, что он был болен. В огромной России Академия художеств, московская Школа живописи, киевская, одесская. А как мало художников. И какая трудная жизнь их. А знаешь ли, должно быть, это секрет жизни. Поэт, писатель, художник. Их забывают. Как ненастоящих. Гаснет и умирает много энергии, которая восхищала, потом делается дешевой. Кажется, не только у нас, нигде не бывает много истинных артистов.
Три года назад я получил письмо здесь, в Париже, что умер Василий Дмитриевич Поленов [576] .
Письмо было от его жены, Наталии Васильевны. Она трогательно написала мне, что Василий Дмитриевич, умирая от старости, был в полном сознании. «За два дня до смерти он сказал мне, — писала жена. — Достань мне этюд Константина, речку в Жуковке. И повесь здесь, передо мной на стене. Я буду смотреть. А если умру, напиши ему в Париж поклон, скажи, что увидимся, может быть, опять на этой речке…»
576
умер Василий Дмитриевич Поленов — В. Д. Поленов умер 18 июля 1927 г.
Жик…
Дождь. Пароход «Самолет» отошел от Рыбинска. Пассажиры сидят в столовой, в рубке. В окна видна Волга, баржи с хлебом, лесом, воблой. Приятно в дождь в большой кают-компании. Чай, закуски, стерлядь кольчиком. Пассажиров немного, больше на Ярославль, чиновники, ярославские жители, купцы, судейские, есть и в форме, знакомы между собой. Человек, видимо, торговый, из купцов, говорит:
— Ну, весь Рыбинск хлебом завалили. Запасы велики. На армию все, на войну. Петр Гаврилыч хлеб-то ставит, сдает. На пристани с барок прямо в вагоны цедют зерно, мешками тянут на подводы, день и ночь. На фронт все. Из Петербурга генерал приехал, старичок, роста небольшого, но важнейший, со звездой. На пристани начальство, губернатор, городской голова Ермаков показывает зерно генералу, мешки открыты стоят. А генерал, старичок-то, посмотрел на мешки и говорит:
— Дайте-ка, — говорит, — вон тот мешочек, что несет крючник на берег.
Ну, того остановили.
— Откройте, — говорит.
Открыли. Он взял, генерал-то, зерно на руку, а на руке белая перчатка. Потряс в
— Прекрасная, — говорит, — пшеница.
А городской голова Ермаков наклонился к генералу и говорит:
— Это, — говорит, — ваше превосходительство, не пшеница, а рожь.
А генерал ему:
— Все равно, — говорит. — Солдатики съедят…
И Петру Гаврилову тут же сказал:
— Вы, — говорит, — тоже защитник родины, рожь поставляете, так не плутуйте, будьте, — говорит, — верны, как солдат отечеству.
Петр-то Гаврилыч покраснел и ответил:
— Это вот все, что здесь видите, ваше высокопревосходительство, все зерно это, что здесь, рыбинское купечество пожертвовало на войну, верным солдатам отечества…
Тут генерал поглядел на него и руку ему дал:
— Благодарю вас.
И губернатору сказал:
— Я обязан призывать к чести, как могу, в великие дни войны.
— Так точно, ваше высокопревосходительство, — ответил наш Петр Гаврилыч-то, — понимаю я, что обязаны… И мы свою обязанность исполняем: вчера, — говорит, — телеграмма мне с фронта пришла: мой единственный сын, Андрюша, убит на войне, положил живот за отечество.
Генерал притих. Вот как бывает.
— Да, — говорил тем временем другой пассажир, молодой белобрысый человек. — Земля наша круглая, такой, значит, шар, тяжелый, и гуляет себе в пространстве, которому нет конца и начала. Вот тайная штука какая. И люди на земле живут. Вот мы. И ссорятся. Что это такое? Отчего народ такой сердитый? Беда просто!
— Вы что же хотите этим сказать? — спросил его другой пассажир, на вид человек сердитый, вроде как из чиновников. Черномазый.
— Да так — ничего. Чудно только. В бесконечном пространстве на земле живут и друг дружку колошматят. Будто так и надо.
— Да вы, собственно, что говорите…
— Я говорю: зачем это в бесконечном пространстве все ссориться. Не надо бы.
— А ежели человек какой спросит вас: ты у окошка сидишь и чай пьешь? Что ответите?
— Чего же? Сижу, скажу, и чай пью. Что же?
— Хорошо. А он возьмет да тебя по носу — жик. Ты тогда что?
Белобрысый удивился.
— С какой стати он меня по носу — жик?
— Не кстати, а просто — зачем ты у окошка сидишь и чай пьешь. Вот и жик… Тогда ты что?
— Дурацкое дело. С какой стати. Глупо.
— Глупо? А он по носу — жик. Вот тебе и в бесконечном пространстве… Как ты об этом подумаешь?
— Подумаю — «дурак» и уйду.
— Куда уйдешь-то? Нет, ты здесь, на земле. Он тебя найдет — и по носу опять — жик.
— Ну тогда я ему в морду дам. Это уж верно.
— Вот тебе и драка выходит. Понял?
Пассажир в фуражке с кокардой, немолодой и важный, читавший книгу, отложил ее в сторону, послушал, что говорят, и сказал:
— Знаете, господа молодые люди — довольно странно вы говорите. Что это? По носу жик! Это просто хулиганская выходка. Ну, отправить в участок, составить протокол за оскорбление личности. При чем здесь бесконечные пространства?
— Да, верно, — сказал черномазый. — Нас с вами отправят. А если это, допустим, какой-нибудь Навуходоносор? После победы, ну, над какими-нибудь там халдеями, пирует, отдыхает. Кругом тимпаны, трубы. Он лежит на леопардовых шкурах, кругом курильницы, у ног жены вертятся. Навуходоносор устал, ну, и вздремнул немножко. А прохожий, какой-нибудь халдей, или дурмадур, или кто там, все равно, видит, Навуходоносор спит — и он его по носу жик. Ну, и что же? Скандал. Война обязательно, потому — такой штуки стерпеть невозможно никому.