«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Василий взял топор и пошел в лес рядом за полянкой. Среди тишины позднего вечера слышен был стук топора, а по заводи ровно кричала выпь, точно кто дул в пустую бутылку.
Разложив складной мольберт, я достал холст и краски и пристроил фонарь. Василий тащил из лесу сухие деревца, складывал их у речки, подложил можжуху — и костер запылал.
Темным силуэтом возвышался лес по обрыву, и красиво узорились ветви темных елей на фоне зеленого потухающего неба. Четко светил серп месяца, и было что-то таинственное в природе —
Василий принес стакан чаю.
— Ну-ка, достань, — говорю я, — там коньяк есть, в чай немножко польем.
Василий живо пошел в палатку.
— Налей себе, а то что-то ты приуныл…
— Нет, я ничего… Конечно, у вас дело такое… картины сымать… — говорил Василий, пив чай с блюдца, — по правде ежели сказать, место — ох, скушное, да и ведь и жутко…
— Чего жжутко-то, ведь у нас ружье, револьвер…
— Да ведь кто знает…
— Ну, Василий, достань-ка колбасу, в кастрюльку ее — пожарим на костре, поедим горячего с хлебом.
— Это можно… — говорит Василий и бежит в палатку.
Лес совсем потемнел, все изменилось. Я убрал палитру, кисти положил на траву около палатки, холст вставил в ящик. Думаю: «Как это днем покажется…» Люблю я писать ночью, но ошибаешься…
Только я потушил фонарь и хотел выйти из палатки, Василий смотрит на меня темными глазами и так серьезно говорит:
— Слышите, зарядите ружье… Чего-то ходит недалече по бугру-то…
Я взял ружье, зарядил картечью и вышел. Мы оба слушаем. По той стороне в самом деле что-то потрескивает. Костер тускло освещает осыпь обрыва. Ясно слышу — кто-то лезет между сухими елями… Ничего не видно…
И опять полная тишина. Только кузнечики стрекочут за палаткой.
Мы сидим в палатке, едим колбасу, и оба смотрим в открытый полог, где темная ночь и краснеет догорающий костер.
— Ночью-то всегда есть это самое… — говорит Василий, — особливо в эдаких-то местах…
— Ну что «это самое»? — спрашиваю я. — Может, это заяц или барсук?
— Да кто его знает… — говорит Василий. — Ночью-то разные звери выходят из нор, которые ночные…
— Все, — говорю, — известно, все звери.
— Не… — сказал Василий, качнув головой, — есть которые не виданы, — оборотни есть… В ночную пору ходют… Я видал раз. Вот как крысы, а боле собаки, бурые…
— Где же это ты видал?
— Недалече от Москвы видал. Шел по дороге, а она бежит. Слышите? — вдруг насторожился Василий.
Слышно было, как сбоку, где заворачивала река, ясно плеск воды, кто-то переплывал реку и вздыхал.
— Чего это?!. Берите ружье скорей!
Мы оба вышли из палатки. Что-то забелело вдали.
Я подошел к костру и подбросил хворост. Костер осветил все вокруг. Вдали, на реке, как-то прыгая, шло к нам белое…
— Лошадь, — сказал Василий. — А может, и не лошадь… — Что-то неприятное было в этой прыгающей лошади. Она
— Ишь, чего тут… — сказал Василий, — откуда лошадь? Стрельните разок, попугайте.
Я выстрелил из ружья вверх, и лошадь повернула и пропала в лесу.
— Ишь, чего тут есть… Да, тут уж не посидишь…
— Лошадь, — говорю я, — на ногах-то путы у ней, знать, отбилась, из ночного ушла.
— Да, да… — сказал Василий, покачав головой, — чего тут, Константин Лисеич, — место такое нашли… Пугает нас, значит, более ничего…
— Как пугает, да что ты, Василий?
— Эх, оно-то?.. В лошадь обернет, а то во што хочешь.
— Что ты, Василий, сколько раз ты один в лесу ночевал, сам же мне рассказывал… и веришь в оборотней.
— Есть оборотни, есть… не говорите… Это не лошадь, да и место здесь дикое — горы, лес, ямы… Чего еще? Их здесь жительство…
Костер потухал. Я пошел в палатку и лег на постель.
— Ну, спите, — сказал Василий, — а я посижу… А то чего бы не было…
— Ерунда, ложись спать, Василий…
Я проснулся рано, чуть свет. Над обрывом, среди елей, розовели, как длинные ленты, утренние облака. Роса лежала на травке у леса. Вдали, над заводью реки, белой полосой тянулся туман.
Василия не было. «Искупаюсь, — думаю я, — вода теплая, все дно видно, песок». До чего хорошо, Боже! Верхушки горы, лес, освещаемые солнцем. Непрестанно кукует кукушка, трещит коростель. Вижу, снизу, с реки, по берегу идет Василий с удочкой. В руках у него висит, блестя чешуей, рыба.
— У-у-у, — крикнул я пострашней.
Он остановился и опять пошел.
— Василий! — кричу я.
Он бежит ко мне и говорит:
— Ну, и рыбы здесь чт'o! Глядите-ка!
И он поднимает леща и голавлей. Рыба отблескивает всеми цветами на фоне густых елей леса.
— Может, это оборотни? — с улыбкой говорю я.
Василий смеется, как-то шипя, и пальцем поправляет усы.
— Да вот ведь чего. Ночью робь берет. А сейчас — все прошло. В ночи-то есть эта… нечисть. Верно, есть. Вона лошадь-то, тута. Эвона она. Ноги у ней спутаны, а ночью-то страшно. Заблудилась, что ль, кто знает? Сейчас костер подпалю, — говорит Василий. — Чай сготовлю.
Как приятно ходить по траве босыми ногами. Мелкая травка на бережку. Палатку осветило утреннее солнце.
Я бы хотел всю жизнь жить так. Какая красота, воля! Воздух утра несет ароматы леса, цветов! Какой свежестью пахнет река! На заводи блеснула большая рыба, рядами пошли длинные синие полосы по ровной, как зеркало, воде.
Белая лошадь со спутанными веревкой передними ногами, прыгая, подошла к палатке. Старая лошадь. На одном глазу бельмо!
— Смотри, Василий. Оборотень-то, — показал я на лошадь. — Старая она, больная.