«То было давно… там… в России…»

Коровин Константин Алексеевич

Человек этот водки не пил, не курил и есть с нами за стол не сел. Когда он ушел, инженер сказал нам:

— Здесь всё секты разные, староверы.

Наутро пришли двое проводников. Долго мы шли с ними по рельсам дороги и свернули с насыпи в лес.

— Вот, — говорят, — тропа.

Я смотрел и никакой тропы не видел. Лес еловый, тонкий, высокий, ели частые, с оголенными ветвями в белом мху. Идти трудно — ноги проваливаются. Тысячелетия падал лес и рос опять. Никто его не рубил. Медленно шли мы за проводниками, у которых сзади за кушаками было заткнуто по топору. Открылась полянка, и я увидел озеро в лесу. Тут же, сбоку, треща крыльями, вылетели глухари и сели на ели. Доктор и Павел Сучков

выстрелили. С озера поднялись стаи уток. Я тоже выстрелил — утка упала в воду. И около охотники стреляли подряд.

— Ишь, прямо вот не сидячего сшиб! — сказал проводник мне.

— А почто у вас топоры? — спросил я.

— Колун нужен. Ежели заплутаешь — ну, теплину задуть али еретика встретишь…

— Какого еретика? — удивился я.

— Да белошея… Их тут шт'o…

— Какого белошея?..

— Медведя… Он хоша и не захамит, а все ж, бывает, полезет…

Собрали дичи полный ягдташ. Но только что отошли от озера, как опять залетали тетерева.

От озера была тропа, а через речку — что-то похожее даже на мост. Показался лужок с высокой травой, потом опять лес. Мы шли и шли…

Вышли на дорогу пошире. Лес был реже в луговинах, и место пошло в гору. На горке, среди островов, зеленели высокие ели. Показались постройки — большие деревенские дома.

Старая деревянная большая часовня; внутри иконы, деревянный крест. Среди часовни — колодец, с чистой, как кристалл, водой. Лавки по стенам и деревянные ведра.

— Пойдем в новый дом, — сказали проводники. — Слышь, только — курить нельзя, а то прогонют.

Поднялись по лестнице на второй этаж дома, где окна были высоко. Вошли в широкий коридор. Из двери вышла женщина и, увидав нас, ушла быстро в кладовку. Отворив дверь, мы вошли в большую чистую горницу. Пол покрыт цветными циновками. Высокий, в белой рубахе, крестьянин, расчесанный на пробор, встал, взял рукой себя за длинную черную бороду и молча смотрел на нас.

— Вот с машины пришли ^[619] , — сказал проводник, — про кукуры ладились. Чаю ищем, где испить.

— Чаю не-не… Тут — не. Пойдем — покажу. Мы не пьем траву, нету. Пойдем сюды. У земельца есть посуда. Чаю не пьем…

И он, взяв шапку и накинув кацавею на плечи, повел нас задами домов. Взошел с нами в небольшую избу. В избе печь. За столом сидели трое крестьян и пили горячий настой. Пахло мятой. Оказалось — пьют мяту. В избе на веревочке висела сухая трава. На полках — пузырьки с настойкой.

619

…с машины пришли… — см. выше, прим. к с. 201.

Высокого роста, русый, как оказалось, хозяин встал и сказал нам с поклоном:

— Спаси Бог. Добро. Честь гостям. Садитесь.

Он поставил к столу лавку, достал чашки — «угощать травкой», как сказал он.

— С машины по кукурам зашли… — говорили наши проводники.

— С машины. Вот оно? Честь. Садитесь.

Сев за стол, я увидел — на полке у него стоит глобус. Много книг. Думаю: «Должно быть, учитель».

Мы сказали ему, что мы из Москвы, охотники.

— Добро, — ответил хозяин. — Машина. Только радости от ее не будет нам. Пойдет порча, издермит народ весь, изгадит. Крепости не будет. Я езжал только в Архангел по зиме. Ну, и радости нету, нет. Вино, блуд, обман, злоба. Нам эдакого ничего не надо.

Все сидящие мужики посмотрели на нас.

— По округу — там всё матерные слова, и на сплаве на реке Двине — матерщина, и по машине и к нам придет невесть што. Хоронились мы от городов, по зиме кой-кто бывал, но мало,

и в городе срамота такая — лихо берет. Как бы поскорей убежать, думаешь. Народ прямо, что вот хуже зверя, а девки — стыда вот эстолько нет, — показал хозяин на кончик пальца. — Вино чисто воду хлещут, табачище курют, одурь берет. Говорят, говорят, а что скажет — все врет.

И хозяин сверкнул гневно большими голубыми глазами.

Мы переглянулись. «Вот, — думаю, — зашли куда» — и сказал:

— Может быть, мы вам помешали, что зашли?

— Пошто, не-ет, я рад гостям, небось. Защита у меня при себе от ворога. Тута, — и он положил сухую большую руку на грудь.

Павел Александрович слушал, подняв высоко брови, и просил, наливая в мятный чай из фляжки коньяк, провожатых выпить.

— Не пьем, — сказали провожатые. — Ежели кагор — то можно. В Няндоме кагор бывает лют. А вина — нет, не пьем.

Доктор выпил коньяку из стакана и, смеясь, спросил:

— Что это у тебя в пузырьках на полке, лекарства, да? Я — доктор, тоже знаю лечить людей. Учился. Что это за лекарства?

— Это-то? — спросил хозяин.

— Да, это, зеленый настой — что такое?

— Оно — да, из тайги, капура ^[620] . А это самое и есть, что из яйца орла морского. Найди-ка. Всякую болесть сымает. Ослеп — прозреешь, вот что! И зеленое семя — тайга. Выпьешь — иди сто верст, сила, устали нет. Выпил вот полчашки — спишь три дня, три ночи. Понял?

620

капура — значение слова установить не удалось.

Доктор немного задумался, встал и осмотрел пузырьки.

— Хочешь, — сказал доктор, — я все их выпью, все твои лекарства, — и ничего не будет.

— Брось. Помрешь. Разве можно? Молод, бодвитый, видать, ты. Полно.

Двое гостей крестьян, тихо простившись с нами, вышли с хозяином из избы.

— К знахарю попали мы, — сказал доктор. — Занятный человек.

— Еретик, — сказали провожатые. — Он знает! Дочь когда хворала у попа, в Няндоме, он за ним зимой ходил; вылечил девку. Только веры он другой. Тут все такие.

Хозяин вернулся и предложил нам творог, соленые огурцы, грибы и лук. Поставил на стол миски.

— Мяса не ешь? — спросил его доктор.

— Нет. Нешто я зверь? Эко чего. Кровь нельзя трогать. Кровь — за кровь.

— А что это у вас глобус, книги? Вы учились?

— Учился. У меня ссыльный жил, прохожий человек, — хороший, праведный. Это — его. Он привез мне из Вологды, когда ему вышло прощение.

— А за что он наказан был?

— Да так. Написал он прошение царю, знать, что вера у нас мала. Ежели люди во зле и друг дружку бить норовят, значит, чего-то этого нет. Нету крепкой веры. Понимал бы человек тайну Творца, неведомую тайну великую, он бы другую веру имел, и злобу бы бросил. Вера в нем мала. Почитай, что и нет ее, нету в ём любви ровно ничего. А любовь-то — это и есть все. Все — одна любовь. Боле ничего. И вышло то, что, значит, он — еретик, этот-то, ссыльный. А он — попов сын. Его в Соловецкий монастырь справили, потом отпустили. Потому, сказали, что ума в ём нет ничего. Так и в бумаге прописано было: «Легкомысло он», значит — дурак. Любви нету в человеках, а любовь — все. Она без начала, без конца. И она у тебя в совести вложена, и жизнь только от ее. И все, и кровь от ее, красота от ее, и все она родила — любовь. Вот что. Любовь вечная. И все человеки поймут то, и будут петь все разом, все человеки, хвалу вечной любви, когда будет это — после Суда Страшного. А жена дана как цветок на этом древе любви.