«То было давно… там… в России…»

Коровин Константин Алексеевич

Юрий, хитро улыбаясь, замолчал.

— А то Шурка вас вез, — подхватил Василий Иванович, смеясь. — Он маненько сам с тараканом в голове… Да только и то сказать, по прошлой-то осени вы, Киститин Лексеич, у речки-то лошадь списывали. Помните? Она — Сергеева, угольщика. Ну, чего она, опоенная, на все ноги не ходит; ее живодеру отдать за трешницу, и то напросишься. Ну, к ней телегу вы велели с хворостом поставить, и списывал ее Валентин Лександрыч Серов. Пишет, значит, Сергей-угольщик и я сидим, а вы подошли и говорите: «Лошадь-то хороша». — «Замечательная», — отвечает вам Валентин Лександрыч… Ну, Сергей шепчет мне: «Чего это?» А я тихонько Сергею: «Поди, приведи к реке попоить мово вороного жеребенка. Пусть поглядят». Сергей привел. Пьет жеребенок

у речки да ржет, чисто зверь. Я и говорю: «Валентин Лександрыч, вот этого-то коня списать, глядить-ка! А то что?» А он мне в ответ: «А скоро ли он его уведет?..» Не ндравится, значит… Не знал я, что и думать. Без обиды говорю. Вот и скажи, пожалуйста, эдакую картину кому глядеть охота?

— Ее, Василий Иванович, фабрикант Третьяков купил. Три тысячи дал.

— Да что ты? Неужто? Батюшки! Это что ж такое? — удивлялся Василий.

«Печной горшок тебе дороже», — громко и обиженно продекламировал Коля Курин в пространство.

Юрий Сергеевич раскатисто хохотал.

«А мрамор сей, ведь бог» ^[271] , — не мог успокоиться Коля.

Крестьяне, улыбаясь, смотрели на него вопросительно, с изумлением.

— На какой это ты горшок серчаешь, Николай Петрович? — спросил Павел-рыбак.

271

«А мрамор сей, ведь Бог» — неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Поэт и толпа» (1828): «Но мрамор сей ведь бог!..».

— Да, верно, верно! Ну-ка, объясни, попробуй, на какой горшок! Объясни, — хохоча приставал Юрий Сергеевич.

— Что ж это такое? Черт-те что! Ты-то чего смеешься? — обратился Коля Курин и ко мне.

— Не знаю, — ответил я. — Прости, Николай. Смешно. Невероятно! К чему ты это «мрамор»? И все так сердито…

Коля встал.

— Вы же Пушкина не понимаете! — закричал он, грозя пальцем.

В это время на стол принесли леща с кашей.

— Посмотри, какой лещ в сметане, — радовался Юрий Сергеевич. — Да что ты, Николай… Как же это с рыбой вишневку? Совсем спятил… А еще Пушкиным пугаешь. Нет, брат, Пушкин ценил леща в сметане, и трюфеля, и Аполлона… А ты наливку с лещом. Противно смотреть.

— Неважно, — огрызнулся Коля.

— Как неважно, — сказал строго Юрий Сергеевич. — Неважно! Не ценить даров жизни неважно? Тогда зачем и жить? Неважно — вино, красота, музыка, картина, любовь, лето, небо, вот этот рыбак, и смех наш, и Пушкин?!. Нет, я начинаю думать, что именно ты в Пушкине ни бельмеса не понимаешь.

— Это вот правильно, — сказал Василий Иванович. — Это вот верно… В Пушкине-то я был, у Карла Ивановича, который пуговицей торгует. Он тоже по охоте мастак… Ну, вот и дача у него в Пушкине. Эх! Хороша. Вся в финтифлюшках, желтым крашена. Заметь — и бочка тоже, скамейки, загородка, — все крашено. А в саду — стеклянные шары голубые. Вот блестят! И журафь из горла фонтан пущает. Вот списать-то. Вот это картина!

— Вы не про то, Василий Иванович… вы про дачу в Пушкине говорите, а мы про сочинителя Пушкина, которому памятник в Москве стоит, — старался объяснить Юрий Сергеевич.

— И это тоже знаем… Я в Москве лоток с сельдей разносчиком год носил. От Громова торговал… Так на Тверской у Пушкина отдыхал завсегда… Он теперь и зимой без шапки стоит, а ране в шапке был. А царь, значит, и ехал. Народ весь без шапок, он один в шапке. Ну, срамота. Чего еще? Вот ему шапку-то и сняли. Вот оно что. Пушкина-то я тоже знаю во как!

Луна

Сегодня ко мне приедут два профессора, люди ученые; как бы их лучше принять, думал я, вставая поутру в своем деревенском доме. Во-первых, у меня гостит архитектор, приятель Вася, страстный рыболов, человек прямой и резкий. Приедут светлые умы, а у меня ничего возвышенного.

— Ленька! — крикнул я слуге.

Ленька

вошел. Я посмотрел на него и подумал: это замечательный человек.

— Что же ты — самовар поставил, а воды не налил? Распаялся весь.

— Это от шишек, вы велели шишки класть.

— Шишки? А воду налил?

— Нет, воду забыл налить.

— Так, значит, не шишки виноваты. Отчего тебя все Ленькой зовут?

— Нет, на станции меня Алексей Иваныч зовут, а это здесь, в деревне, Ленькой.

— Кого бы позвать еще? Нет ли в округе кого поумней? Может, ты слышал? А то мы одни, скучно будет.

— Вот старшего лесничего позвать. Только он пьет очень. Недалеко здесь фельшер живет, а то с полустанка жандарма позвать можно. Умный человек.

— Долго ты ведь у меня живешь. Училище кончил. А говоришь — жандарма в гости. Ведь профессора приедут. Съезди, позови фельдшера к обеду.

«Два профессора, — думал я. — Философия права, какая штука. А я прочел когда-то Шопенгауэра и ничего не помню. Надо обдумать, что говорить. Космос, молекула, Гаудеамус ^[272] … Я же ничего не знаю. Познакомился, позвал, ну, вот приедут. Один восточного типа, потомок Чингисхана ^[273] , черный, и глаза черные, похож на бочонок, а другой — худ, вдумчив, очень хорошо говорит, знает все и все торопится. Вынимает часы, посмотрит, чтоб зря время не терять. Люди приятные, все же профессора, гости редкие».

272

Гаудеамус (лат. gaudeamus — будем радоваться) — здесь и далее: название средневековой студенческой песни на латинском языке. Была популярна и в последующие века среди студентов различных стран, в том числе и в дореволюционной России. Начинается словами «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus» («Будем радоваться, пока мы юны»); восхваляет жизнь, молодость и науку.

273

Чингисхан — Тэмуджин, Темучин (ок. 1155–1227), основатель и великий хан Монгольской империи (с 1206 г.), организатор завоевательных походов против народов Азии и Восточной Европы.

— Ленька. Когда профессора купаться пойдут, полезут в воду, ты скажи — гениум акватикус ^[274] . Запиши.

— Хорошо, — сказал Ленька.

Слышу, идет приятель мой, вернулся с рыбной ловли. Всю ночь ловил. Громко говорит:

— Поймали! Поди-ка, поймаешь их. Полнолуние было. Какая штука, — обратился он ко мне, — налимы не идут. Я думаю, луна действует на них. За налимихами бегают. Луна такая штука, при луне это, знаешь, за бабами все начинают. И рыба тоже. Романсы! Ты послушай, что в кустах соловьи ночью у реки разделывают. Какие трели! Полнолуние потому. Нет, ты не смейся, заметь — все оперы, любовные дуэты, поцелуи — это все при луне. Что-то такое есть в ней, чертов'a любовная.

274

Стилизация под латынь: genium aquaticus — «водяной дух».

— Я не знаю, а вот сегодня приедут два философа, профессора. Прошу тебя — поднеси эту тему про луну.

— Философы, это ерунда. Моя бывшая жена, Зинуша Кант, ее мать в Москве жила, родственница дальняя, племянница, что ли, жене философа. Черт ли в том! Я им про луну завтра же закачу, они узнают меня тогда.

— Послушай, Вася, ты не очень только, а то как-то так, надо обдумать. «Закачу…» Они все же ученые.

— Не бойтесь, я им заверну метафизику такую. А теперь спать пойду, устал. Не идет рыба…