«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Когда генерал уехал, я при матери обратился к брату:
— Сережа, дай мне, пожалуйста, два рубля. Меня Курчевский звал к девкам, на Соболевку. Там Женька…
Мать смотрела на меня и мигала. Сергей, растерявшись, пробормотал только:
— Что ты говоришь?
Мать ушла к отцу. Вскоре отец позвал меня к своей постели, и, помню, красивые глаза его на больном, бледном лице улыбались:
— Костя, куда ты хочешь ехать? А?
— К девкам… Что тут такого? Меня Курчевский звал на Соболевку, танцевать лимпопо…
Отец
— Ну, поезжай!!
«Странно, — думал я, — отец смеется, мать в ужасе, а Сергей глаза пучит… Что же это такое?»
Жил я в деревне, терпеть не мог девчонок: плаксы и что-то пищат. Вообще ерунда! Никто из нас, мальчишек, не любил их и не водился с ними. Но двоюродные мои сестры и дамы намного меня старше казались мне чудесными. Они были нарядны, играли на фортепьяно, от них пахло духами. Я старался говорить с ними изысканно и поднимал плечи, чтобы казаться выше ростом.
А в мастерской у Саврасова работала светловолосая ученица Эмма Августовна.
Рассматривая мою картину «Осень», она ласково со мной заговорила, немножко картавя. Как мне нравилась она! Он нее восхитительно пахло духами. Я любил беседовать с такими, где-то внутри меня зарождалось веселье, и все кругом становилось красивым. После знакомства с Эммой Августовной мне показалось, что Курчевский что-то врет, как будто. «Вот в воскресенье придет няня Таня, я пойду с ней к обедне, а потом расспрошу все насчет девок…»
Вечером в классе я опять принялся за Афину Палладу. Курчевский не пришел. Рядом сидел Анчутка. Рисовал старательно, даже голову свою держал вбок. Все у него выходило гладко, тушевка была изрядной; одна беда — шлем Афины был мал.
— Кажется, у вас шлем маловат нарисован? — осторожно заметил я.
Анчутка всмотрелся в рисунок и согласился:
— Да, мал, а я уже натушевал…
— Анчутка, — спрашиваю, — вы были у девок на Соболевке? Лимпопо танцевали?
Анчутка воззрился на меня с удивлением:
— А тебя отец не порол еще?
— Нет. А что?
В чем дело? Как все девок боятся! А в деревне девки и сено убирают, и хоровод водят, и все ладно. Видно — здесь по-другому…
Нет, все это — не то. Не так. Не верно!
Подошел ко мне профессор Павел Семеныч Сорокин и сел рядом. Я отодвинулся ближе к Анчутке. Сорокин взял мою папку, положил перед собой. Смотрит на рисунок и потом шепотом говорит:
— Толково. Да! Но могло бы быть лучше. Разговариваете много. Все о пустяках. Внимание-то в работе и пропадает. Да! Искусство ведь серьезно. О чем толкуете-то?
— Правда, Павел Семеныч. Говорим мы о пустяках: о танцах.
— О каких танцах?
— Да я сам не знаю. Говорят — лимпопо…
— Лимпопо? Не слыхал. Что за танцы такие? Глупости. Все у вас в голове пустое. А искусство-то — высоко, «не для житейского волненья»… Эхма, — у всех
Он вздохнул и пересел к Анчутке.
— Чего это вы ее? — сказал он Анчутке. — Чисто опухла вся! Будто пчелы ее жалили. Архитектор вы, что ли?
— Архитектор, — ответил Анчутка.
— Эхма, — опять вздохнул Павел Семеныч и подвинулся к следующему ученику.
Милый Павел Семеныч… Только вздыхает.
Экзамен.
Все рисунки висят на протянутых веревках. Этюды масляными красками стоят на мольбертах.
Двери класса заперты. Там — преподаватели. Большой толпой стоим мы, ожидая своей участи, в коридорах и курилке. Ждем, что скажут нам, кто получил какой номер, кто переведен в следующий класс.
Натурщики, уборщики мастерских, швейцары при классах озабоченно проходят мимо, переносят рисунки, убирают этюды, остающиеся до весны на большой экзамен. Ученики просят наперерыв посмотреть, какой у кого номер на экзамене. Уборщик выходит, возвращается, неохотно шепчет ученику:
— У вас номер тридцатый, — и получает гривенник.
Анчутка тоже узнал свой номер и заявил с грустью:
— У меня сто четвертый. А я-то старался. Вот тебе на!
— Плаксин, — попросил один из учеников натурщика, идущего в экзаменационную, — узнай, пожалуйста.
Плаксин вскоре вернулся и сказал:
— Ваш отвесили в сторону… И ваш, — обратился он ко мне.
Двери широко отворились, вышел Павел Семенович и, заметив меня, сказал:
— Танцевальщик, вот первый номер заработал! Разговоров много было, да танцуль в голове. А то бы, пожалуй, и похвалу получил в благодарность.
Курчевского я застал в курилке. Он сидел и вырезывал перочинным ножом из черного картона черта с рогами… Хочет положить его в карман шубы Павла Семеновича.
— Я получил первый номер и перешел в фигурный класс, — сказал я матери дома.
Мать обрадовалась, но почему-то в глазах ее показались слезы.
В воскресенье пришла няня Таня и позвала меня к тетке Ершовой. Двоюродная моя сестра Александра выходила замуж.
Мы поехали на извозчике. Дорогой спрашиваю:
— Таня, отчего ты замуж не вышла?
— Был у меня жених раньше, — ответила Таня, — чего вот, в Пенделке, на шерстомойке служил. Заболел моровой язвой и помер. Тяжко так помирал. Я зарок дала не выходить. Жалко с ним расставаться. Вот когда в ночи приходит ко мне, ласково так говорит, и я поговорю с ним, пожалею, поплачем вместе. Вот и хорошо.
— Как приходит, — удивился я, — да ведь он покойник?
— Что же, что покойник? А хороший! Сердце-то его любит. Вот на могилку приду, возьму — поем на могилке-то, и легко станет. Поплачешь, не уйдешь от сердца-то. Оно любит. Ну вот…