То было давно…
Шрифт:
– Ну а навага? – не унимался Вася.
– Навага, навага… Постой. Тоже на Волге.
– Вот и врешь… На Белом море.
– Но я же не обязан знать – где что ловится, об этом в ихтиологии не говорится…
А где шпроты ловятся?
Коля молчал.
– А миноги?
– Миноги, брат, – это не рыба.
– Как – не рыба? А что же? Вот – не знаешь! А мымра?..
– Постой, постой, – задумался Коля. – Это, брат, в море.
– А ты ее ел?
– Конечно, ел.
– А где ел-то?
– В Петербурге, у Лейнера, и в Москве, в
– Никогда не ел мымру, – сказал Тучков. – Вообще, странно. Мы так много едим всего, а что – в сущности не знаем.
– Мымра – это не рыба, – сказал Караулов. – Совсем нет такой рыбы. Мымра – это птица…
– Эвона, глядите-ка, что уток-то летит! – вдруг крикнул Герасим. – Знать, с Ватутина озера.
Все сразу забыли об ихтиологии и подняли головы кверху.
– Что ж, идем туда, – заторопились мы.
– Вот жара маленько свалит, и пойдем, – лениво сказал Герасим.
Тихо было Ватутино озеро.
На зеркальной поверхности, через камыши, мы увидели вдали большие стаи сидящих уток. На отлогом песчаном берегу лежал старый челн.
Мы сдвинули челн с песка на воду, но никто не решался ехать нем по озеру.
Павел Александрович, ничего не говоря, смело залез в челн.
– Ну-ка, дай-ка, Вася, кол. Вон лежит.
Василий Сергеевич взял у куста на берегу большой кол, сам тоже залез в челн и подал кол Павлу. Тот живо оттолкнулся от берега. Челн быстро двинулся по серебряной глади озера. И вдруг опустился вниз.
Оба приятели наши пропали в воде и вскоре вновь показались на поверхности, барахтаясь и отплевываясь.
– Это ж не шутки! – кричал во все горло Василий Сергеевич.
На озере от крика поднялись утки.
– А здесь глубоко, – сказал Герасим, глядя на барахтающихся приятелей, и начал раздеваться.
– Плывите к берегу! – кричали мы.
– Трудно в сапогах-то, – сказал Герасим и бросился в воду.
Подплыв к Василию Сергеевичу, он схватил его за мокрую куртку и поплыл с ним к берегу. Тучков ухватился за край челна и, медленно гребя одной рукой, тоже приближался к нам.
Приятель Вася с испуганным лицом стоял по пояс в воде близ берега и говорил, глядя на нас:
– Благодарю вас, угостили… В одежде-то не поплывешь.
Павлу Александровичу вода доходила до горла. Он стоял рядом с челном и, смеясь, говорил:
– Недурно. Тону, хочу плыть, а меня кто-то за ноги держит. Забавная история.
Утки, кружась над озером, летели на нас.
Голый Герасим схватил ружье и присел к кустам. Раздался выстрел Караулова…
– Батюшки, – возопил вдруг Василий Сергеевич. – Ружье-то в воде осталось.
– Ахти, беда какая! – огорчился Герасим.
Все решили раздеться и по очереди стали прыгать в воду – ныряли, искали на дне ружье. Но сколько ни искали – ружья не было…
Уже вечерело. Герасим развел огромный костер. Сушили платье «утопленников», пили чай, выпили весь коньяк – по случаю «утопления». Решили остаться у
Вдали, на берегу озера, раздался выстрел, и из-за кустов показался Коля. Никто раньше в суматохе не обратил внимания, что его не было.
Подходя к нам, он поднял руку, показывая застреленного большого кулика. В другой руке он держал ружье Василия Сергеевича – ружье, которое так долго искали в воде.
– Ах ты чертова визига! – закричал Василий Сергеевич. – Где же ты ружье-то взял?
– Ты ведь без ружья поехал на озеро. А тут я увидел, что кулик сел на отмели. Я ружье взял и пошел. Вот и кулик.
Василий Сергеевич вдруг расхохотался:
– Как глупо! Как всё глупо… Вот уж действительно ихтиолух!
Правда
Приятели у меня были все люди хорошие, но характеры у всех были разные и даже довольно трудные. Жили каждый как придется в быту русской жизни, но просто. Прежде как-то не удивлялись ничему. Ну а потом, конечно, все удивились. В то время не было таких больших умов, которые явились потом. А потому жизнь шла обыкновенно, так, бытом, устоем. Приходит трубочист, чистит трубу, доктор лечит, разносчик, булочник, утром приносит хлебы, выборгские крендели, рогульки с солью. Адвокаты на суде говорят одну правду, жулики воруют, солдаты поют песни:
Э, греми, слава, трубой,Мы дрались, турка, с тобой.Люди умирали, как всегда, как и теперь умирают. Хоронили, плакали – хорошие люди умирали, жалко, но что делать. Словом, всё было просто, и никто и не думал, что трубочист – пролетарий, а булочник – эксплуататор, а домовладелец – буржуй и мошенник. В голову нам не приходило.
У меня был знакомый, вроде профессора, человек университетский, умный. Он мне внушал доверие дипломом и всё объяснил, что всё не так, как надо, и что я не развит политически, а что он – специалист. Я думал: «Э-э-э, вот умный-то». И брал он у меня деньги взаймы, но никогда не отдавал. Я думал: «Большой человек, что эта мелочь сравнительно с идеей». А потом мне, по моей мякинности, показалось вдруг – а не с прижулью ли он.
Вот во время этой патриархальной жизни, в мае, когда красота такая в природе, я как-то позвал к себе в деревню своих приятелей погостить. И так, чтобы и они позвали тоже своих приятелей.
Конец мая – красота. Как поют соловьи! А иволга свистит в саду моем – заслушаешься.
Дом большой, деревянный, а в саду беседка старинная, большая. Когда какой романс я слышу или музыку, оркестр, мне всё беседка моя вспоминается. Такой чудный сад был у меня!..
Ну, приятели собрались, слуге своему говорю я – всё захватить: вина фюдосии, румынского винограда – пять ведер, чтоб делать крюшон для прохлаждения, так как клубника и земляника поспели. Крюшон отличный будет, не пьяный.