То памятное утро
Шрифт:
Да, это маленькое деревце — точно сама жизнь. Дядюшка Михай собственноручно посадил его несколько лет назад, сам и привил к нему побег от благородного грушевого сорта — и это в свои-то семьдесят с лишним лет, когда уже не может быть никакой уверенности, что сподобишься отведать урожая. А вот ведь выходит, и урожая он дождался: зреют на деревце первые плоды. В который раз смотрит он на них влажно затуманенными глазами: это мой труд, моя воля, а стало быть, я еще жив… Земля, скотина, виноградник — все это теперь уже не важно… Что бишь сказал этот Кальмар: якобы у Имре хорошо
Сидит старик на завалинке, прислушивается к полуденному колокольному звону, и у самого у него в голове гудит.
Все чаще посматривает он на дорогу. Ни разу еще не ждал он с таким нетерпением, когда из-за виноградников, на крутой, размытой дождями дорожке появится Эржи с корзинкой в руках. А между тем голода он не ощущает; просто ему охота поскорее увидеть невестку, нестерпимо хочется, чтобы Эржи была рядом, чтобы можно было с ней словом перекинуться… Он и сам не знает, какие слова хотел бы ей сказать, только чувствует, что они копятся в душе, просятся наружу!
Наконец вдали мелькнула красная косынка Эржи. Молодая женщина идет осторожно, чтобы не оступиться на неровной каменистой дорожке. По его, стариковой, прикидке, срок ее уже не за горами, но Эржи легко и грациозно сворачивает к дому, а на лице ее — как у всякой будущей матери мечтательно-счастливая улыбка, точно она постоянно прислушивается к каким-то потаенным удивительным звукам.
Старик, не меняя позы, по возможности выпрямляется и сам того не желая, придает лицу суровое выражение, лишь сердце его на этот раз колотится с какой-то суматошной радостью.
— Добрый день, отец, — раздается милый, звонкий голосок Эржи. Она ставит корзину на землю и, тяжело дыша обтирает нежный, весь в бисеринках пота, лоб. — Ну и жарища, чтоб ей пусто было!
Она оглядывает старика, пристроившегося на самом припеке, и вдруг пугается:
— Чего вы не пересядете в тенек? В этаком-то пекле и изжариться недолго!
Старик кашляет и вскидывает на невестку недоверчивый взгляд:
— Неужто и впрямь такая жарища?
— Дышать нечем!..
Дядюшка Михай враз мрачнеет, так что Эржи, запнувшись на полуслове, испуганно лепечет:
— А в чем дело, отец?
Старик пожал плечами:
— Сам не знаю… Что-то все время мороз по коже подирает.
— Мороз по коже?.. — Невестка смотрит на него во все глаза.
— Ага. Как ни кручусь, все зябну. Леший его разберет, что за напасть за такая, — нехотя бурчит старик.
Эржи внимательно приглядывается к свекру. Серый, в лице ни кровинки, исхудал — кожа да кости. Потрясенная его видом, она вскрикивает:
— Отец!
Старик, насупившись, молчит.
— Болит у вас что?..
— Почем я знаю!
— Неужто не чувствуете, где у вас хвороба засела?
— Какая там хвороба! — недовольно отмахивается старик. — Старость это…
Помрачневшая Эржи укоризненно качает головой.
— Что бы вам раньше сказать, отец!.. И как давно это с вами?..
— Да с неделю будет…
— Сегодня же вызовем врача.
— На черта он мне, этот врач, сдался! — Глаза старика сверкнули.
— Но как же…
— Не приводите сюда никаких
Эржи смотрит на свекра, не зная, как быть.
— Пойдемте обедать, — мягко просит она наконец.
— Сей момент, — бормочет дядюшка Михай, насилу поднявшись на ноги. Старческие суставы хрустнули. Дрожа всем телом, согбенный, беспомощный, стоит он перед невесткой. Затем направляется было к дому, но каждый шаг явно дается ему с трудом.
— Вишь, до чего никудышный я стал? — с несмелой улыбкой обращается он к невестке.
Эржи слов не находит от удивления. Сроду не слыхала она от свекра таких речей. С первого дня только и помнит что грубости, ругательства, проклятия, извечное ворчание, мрачные, ненавидящие взгляды, замкнутое, как у идола, лицо. Какая муха его укусила? Неужто болезнь так меняет человека? И улыбается как-то чудно. Да он и улыбаться-то сроду не улыбался. Никогда не звучал его голос с такой теплотою, никогда прежде не заводил он разговоров о своем самочувствии. Разговора у них вообще никогда не получалось… А сейчас и глаза вон блестят подбадривающе, и на лице не осталось и следа от прежнего сурового выражения.
Сердце Эржи бьется жаркими, беспокойными толчками. Что же приключилось со свекром? Отчего он стоит перед ней в такой странной позе, словно ждет чего?
Дядюшка Михай все продолжает улыбаться.
— Ну… как вы там поживаете? — дрогнувшим голосом спрашивает он.
И вопросов таких старик не задавал ей сроду.
— Спасибо, — с запинкой вымолвила она, — вроде ничего…
— Имре что поделывает?
— Сейчас жатва идет…
— На этой… общей земле?
— Да.
— Пшеницу убирают?
— Пшеницу.
Старик, неопределенно хмыкнув, обводит взглядом долину, затем опять обращается к невестке:
— Как, наладилось у них хозяйство?
— Наладилось… но пока еще нелегко приходится.
— Эка беда! Любое дело поначалу трудно… Пшеница хорошая уродилась?
— Не сказать чтобы очень хорошая. Засеяли поздновато.
— Да и зима суровая выдалась.
Эржи себя не помня стоит перед стариком…
А дядюшка Михай все не сводит глаз с невестки. До чего славное, приятное лицо у этой молодицы, глаза карие, живые и лоб высокий — знать, умница!.. Пряди волос мягко выбиваются из-под красной косынки.
— Ну а ты как?..
Эржи вспыхивает до корней волос и опускает глаза.
— Спасибо… Я уже на седьмом месяце…
Старик одобрительно кивает и делает невестке знак рукой:
— Неси корзинку в дом, я сейчас приду.
Он выжидает, пока Эржи не скрылась за дверью, а затем со всей поспешностью, на какую способен, направляется к грушевому деревцу.
Все три груши уродились на славу. Желтоватыми наливными бочками они ласково улыбаются сквозь темную зелень листвы. Старик берет ближнюю, и груша сама отделяется от ветки, давая понять, что она и впрямь созрела. Дядюшка Михай срывает и остальные, подносит их к лицу, и от дивного, сладостного аромата у него чуть кружится голова. Он бросает прощальный взгляд на малое обобранное деревце и идет к дому.