Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
Шрифт:
— Об этом мне Дмитрий Дмитриевич кое-чего порассказал. Сколько пришлось крови перепортить и все впустую. Это страшная игра. "Скажите ваше имя, отчество? — Бухарин Николай Иванович. — А кто вы такой? — кричит на него сморчок. — Член ЦК. — Какой член ЦК, мать твою так!… — Я требую немедленно начальника отдела… Вы не имеете права… — Я тебе дам право… Сознавайся, гад. " Что ему после этого говорить? Говорить-то нечего. Я уж не говорю про "раздвинь задний проход" и все прочее… Для профессора Плетнева и этого достаточно было, а Бухарин шесть месяцев ничего не давал.
— А его тоже били?
— Не без того. Расшибали, конечно, физиономию, но не это главное.
— Как,
— Ну, дело известное, тяжело. Но шесть месяцев сопротивлялся, а в камерах полно людей… Ну, все сидят, и большинство до этого друг друга в глаза не видели… Вроде как на процессе Радека какой-нибудь инженер Строилов или какой-нибудь Норкин. А система-то следствия универсальная: вызвали такого Бессонова… Он-то и в глаза до этого навряд ли кого видел… мелкий работник нашего торгпредства в Берлине. Ну, и попал сюда в невод, как мелкая рыбешка. А его вызвали, наобещали с бочку арестантов, ну, он и раскис, а ему: "Будьте настолько любезны, соедините эту фамилию с этой, а эту с этой". Ну, а после идет все, что хотите… А потом начинают вызывать Бухарина, Рыкова, Плетнева, Ивановых, Петровых и так далее, а потом очные ставки, шьют все на живую нитку, а петля постепенно затягивается… Между тем обещают всем жизнь. Вот так. Бухарин и Рыков сомневаются. Тогда их ведут по коридору, подводят к одной двери, к другой, приоткрывают глазки, а там, кто бы вы думали?
— Кто?
— Зиновьев и Каменев.
— Как, живые?
— Ну, разумеется.
— Да ведь на весь мир было объявлено, что приговор приведен в исполнение.
— Отлично понимаю ваше удивление. Думаю, что Бухарин с Рыковым больше вашего удивлялись. Но, согласитесь, заманчиво, особенно хаять их не надо — живые люди — только бы зацепиться. Да-а… Обнадежили несчастных людей. Горазды прохвосты на выдумки! На время придержали исполнение приговора, а эффект колоссальный: дескать, потерпите, как Зиновьев и Каменев… Ныне, мол, нависла фашистская угроза, империалистическое окружение; время, дескать, такое, для партии ваши признания нужны. Ну, а как рассеется угроза, потом разберемся. Вот вам, пожалуйста, бумага, ручка… Ну, как? Значит, по рукам? Вот так! А потом, уже перед самым процессом, везут Плетнева в Лефортово. Заводят в большой кабинет, а там его ожидает Вышинский Андрей Ягуарович!..
— Как, Ягуарович?.. Януарьевич!
— Нет, ему больше подходит Ягуарович. Да и что говорить… Прямо надо сказать, иезуит. "Я прошу извинения, профессор. Я хотел, чтобы вы мне объяснили, как вы дошли до террора?.. Меня это интересует психологически". Дмитрию Дмитриевичу, по его словам, мутно стало, пот выступил. "Если вам угодно, гражданин генеральный прокурор, я готов подтвердить на суде всю ложь, я не испорчу ваш спектакль. А сейчас, сделайте одолжение, отправьте меня в камеру, мне страшно с вами разговаривать".
Ну, а потом посетил Дмитрия Дмитриевича секретарь Ежова Шапиро: "Дмитрий Дмитриевич, я обязательно должен съездить к вам домой и привезти ваш любимый галстук. Вам надо выглядеть молодцом. Вы меня понимаете?"… Короче, перед процессом нажимали на все педали: со скудной пищи перевели на жирную, откормили, все стали гладкими, привели в порядок прически, весь туалет, — полный комфорт! Во всяком случае, предварительное следствие закончено, все продумано, пронумеровано и переплетено. Двести шестая подписана, роли выучены, простые до очевидности, нелепости никого не смущают.
В Октябрьском зале здоровая деловая атмосфера. Все просто и чинно: в первых рядах расселись следователи и тут же Шапиро, смотрит во все глаза на Плетнева, а того как врача усадили рядом с Бессоновым.
— Так вот как это было! — заключил вдруг Пучков, победоносно встряхнув бородой.
Разбередил старик до основания. И всякий раз на новый манер. А мысли все глубже зарываются, перебрасываются с одного на другое:
— Видимо, сгоряча укорял его Рафес работой в трибунале…
Но ведь так оно и было: заработали трибуналы, и поскольку его знали как старого революционера, выбор пал на него.
— Время такое, — рассказывал старик. Ну, дело известное, тяжело. Страшное и тяжелое дело! Да, товарищ дорогой, я умел различать врага, но что греха таить — суд был короткий. Нам с ними церемониться не приходилось: заслужил — получай! Но раз так вышло: никогда не забуду жену одного жандармского ротмистра. Ее приговорили к вышке, и я должен был присутствовать при исполнении приговора. И не разберешь, что с ней творилось… Ну, это самое — страх… Нет, это был не страх… Ее ноги обтягивали длинные, по тогдашней моде зашнурованные ботинки. Она должна была расшнуровать, а руки дрожали, не слушались. Я старался не глядеть на нее… А вы знаете, честно говоря, так и подмывало встать на колени и помочь ей… Старик Пучков видимо, хорошо все понимал, и в таких случаях ему было не до шуток.
— Понять!.. Понять!.. — горячился старик. — Ничего не поймете, да и понимать не надо… Масса, масса противоречий.
— Отчего же не пойму?
— Оно, конечно, понять можно. Мы хотели… Но так вышло. Мы были влюблены, как бывают влюблены в любимую женщину. Да, если любишь, то не думаешь о всяких заковырках. Мы понимали, мы считали, что должны сделать все, как нужно. Дожить нужно было до свободной жизни. Ну, и тут это самое, и дожили…
Из-под бровей старика блестят маленькие глаза.
Вероятно, в судьбе и жизни этого человека было такое, что всегда хочется о многом его расспросить.
Хочется мне как можно больше слушать и читать.
По Пучкову выходит, что в добром не все добро. Значит, и в злом не все зло? Прочел здесь "Метафизику нравов" Канта, он отрицает возможность нравственных конфликтов. Он полагает, что каждый человек, обладающий умом и совестью, может безошибочно определить нравственные достоинства любого поступка.
А для моего сокамерника инженера Бочарова, у которого шестой и седьмой пункты пятьдесят восьмой статьи, ясно другое:
— Бабка у меня молодец была, говорила: чистый воздух, овощи… Чай, чистый воздух, овощи — всегда будете здоровы. Естественные продукты должны быть.
Бочаров родом из Москвы, прожил несколько лет в Америке, играл в теннис.
Я не думаю проводить параллель между Кантом и Бочаровым. Просто мне в первый раз в жизни нехорошо как-то очень, я пытаюсь что-то пенять и мне хочется поскорее во всем разобраться. Часто сижу у окна, созерцаю козырек-намордник и кусочек неба. Вдруг щелкнет засов в дверях. Теперь каждый день выдергивают двоих — троих с вещами, а куда — неизвестно. А на их место поступают новенькие. Как здесь говорится: "Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет. Входящий, не печалься, уходящий, не радуйся". Дверь заскрипит, камера притихнет.