Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

Гольдштейн Павел

Мы стоим с ним в проходе между нар. Кругом нас люди, едва успев раздеться, забираются на свои места.

Мало помалу усаживаются, тесно прижимаясь друг к другу, К нам подходит высокий улыбающийся Бочаров. По-московски акая, весело проговорил:

— А на улице сейчас харашо… Ух, марозец, чудную разминку сделали… Как бы там ни было, превасходно, — прибавил он, потирая руки.

— Так прекрасно, так харашо на дваре, правда?

Этот массивный человек в заграничной велюровой шляпе и в касторовом с маленьким бархатным воротничком пальто как-то застенчиво

показывает на темное окно. Что-то там увидел, что-то так его захватило, что даже глаза блестят:

— Как прекрасно!.. Видите?.. Нет?.. А теперь? А? Вон синичка дает по-весеннему… Села на решетку и все ей нипочем…

— Рано больно, — недоверчиво заметил Пучков.

— О нет, не рано… два месяца… декабрь не в счет, а в марте в полную силу дает дудку… Первый признак — значит, весна наступает.

— Тем лучше, а то, это самое, по-стариковски не дождусь никак, — усмехнулся Пучков.

Он с некоторым удивлением смотрит на сияющее лицо инженера, поспешно переступает с ноги на ногу, что-то вроде соображая, и вдруг, сорвав с головы ушанку, скинув бушлат, бросил их на нары и сам рванулся на свое место. Там оказалось посвободней, и он повалился на спину, вытянул ноги. Бочаров постоял, все еще застенчиво улыбаясь, покосился на Пучкова, махнул рукой и пошел к столу, а я направился к параше.

Шепотом переговариваются сосед с соседом, а другие о чем-то горячо спорят, что-то доказывая друг другу, а кто уткнулся в книгу, не обращая внимания ни на какие споры, кто, опустив голову, сидит, задумавшись, а кто молча курит.

В предвкушении ужина двое затеяли такой разговор:

— Эту треску очистить от костей, залить водой, отмочить… и такая нежная…

— Ты видел говяжьи котлетки?.. Они делаются из парного мяса… Понял секрет?

— Нет, нет, это не то, друг мой, не то… У нас в Харбине позы китайские… кушал когда-нибудь? Нет? О, о, — тесто раскатывается, начиняется рубленым фаршем, зеленый лук… Когда вы их кушаете, — сок, чудесно!.. Большие, как ватрушки… А рыбу делают — ох, объедение. Но они все без хлеба едят…

— Понятно. А знаешь, картошка крахмальная, она белая. И хрустит немного… Эти двое сошлись на своей теме, судить мне трудно, но по всей вероятности, им по-своему мучительно.

В камере, остуженной во время прогулки, становится жарко, снова духота нестерпимая. Я наконец решился сделать, как другие: сложил в головах пальто, пиджак, рубашку и остался в брюках и в майке. Мне что-то не сидится на нарах. Подошел к столу, повернулся к двери и зашагал по узкому проходу между нар. Двигаюсь взад и вперед, от параши к столу, от стола к параше — восемь шагов туда, восемь обратно. На ходу оглядываюсь: улей лиц и все вроде смотрят на меня. Как-то не по себе.

Восьмой шаг, я поворачиваю к параше, и к ней только восемь и ни сантиметра больше, и опять восемь к столу, и опять — к параше…

А вон лежит Кондратьев. Какое у него лицо? Обыкновенное лицо: лобастый, большие глаза, ноздри широкие, тупой нос.

У кого-то читал, что тупой нос — признак простоты и доверчивости. Пучков говорит:

— Для

меня на первом месте теперь такие, как Кондратьев: не норовит в сильные личности.

Как все просто и как чудовищно перепутано! Восемь шагов к столу… А теперь обратно к параше.

Словно из-под земли вырос тоненький, бледненький паренек. Вылез из-под нар, оглядывается:

— Это чьи галоши, товарищи?.. Не ваши?

— Мои.

— Я их надену?

— Надевай.

А эти двое до одурения все еще смакуют:

— Ты чуешь?.. Вкусно!..

— О, это другое дело, но соус… горчица должна быть сладкая.

Вдруг открылась дверь. Как, очевидно, здесь бывает, желудки учуяли время: появляется бачок с ужином. Мгновенно подскочил спортсмен Володя, махнул мне рукой, и мы потащили с ним бачок к столу.

Одиноко сидит у стола старичок Леонид Михайлович. Он поглядел на меня и затряс белой головой:

— Я… я подвинусь… Я подвинусь…

Рядом с ним у края стола свободно. Те, кто ближе к окну, размещаются ужинать за столом. Я сел возле Леонида Михайловича. Передо мной поставили миску чечевицы. Съел черпачок чечевицы — вот и весь ужин. Леонид Михайлович, помолясь, посмотрел на меня и протянул кусочек белого хлеба с луковицей:

— Не взыщите…

— Да что вы, Леонид Михайлович?

— Нет, дружок, я обижусь.

За длинным столом ужинают человек двадцать, с которыми я пока еще не знаком. Некоторые из них, легко справившись с чечевицей, дополнительно закусывают, достав из кормушек свои скромные припасы. Напротив сидит угрюмый Тылтин. Медленно ест вкуснейшую чечевицу. На секунду поднял глаза, посмотрел на меня и снова наклонился к миске.

Круглолицый наголо остриженный под машинку человек, расстегнув ворот комсоставской габардиновой гимнастерки, повернулся к сидящему рядом с ним Тыл тину:

— Слушай, такого хамства я от него не ожидал… Может, я не понимаю?..

Тылтин даже не поднял головы, невозмутимо молчит.

— Молчишь?

— Это твой друг, — жестко выговорил Тылтин.

— Не говори, — добродушно рассмеялся круглолицый военный, — он меня не забыл.

Ему под локоть сунул жиловатую руку его сосед, горбатенький со сморщенным, будто плачущим лицом:

— Про кого, Василь Васильич? Василий Васильевич оглянулся на него:

— Я, Егор Алексеевич, имею зуб на своего тезку — Василия Васильевича Ульриха… Знаешь такого?

Нахохлился Егор Алексеевич:

— Еще бы не знать… Как же… Если будете слушать, могу для вашего развития одну историю рассказать…

— Валяй, говори.

— Я вам про Ковтюха.

— Подожди, ты о нем что-нибудь знаешь?

— А как же, вроде делился с тобой?

— Здорово живешь!.. Когда?..

— Ладно… Ты же знаешь, Василь Васильевич, что у меня получилось: пересылка, потом Лефортово… Это знаешь когда было? Начало июля, август, сентябрь… А мы с ним…

Тут вдруг Егор Алексеевич, не окончив фразы, запнулся, посмотрел по сторонам, покосился на Леонида Михайловича, на меня, отодвинул пустую миску: