Точка опоры
Шрифт:
Потому-то у Михаила Александровича и вырвался на бумаге крик души:
"Простите, что я позволяю себе напомнить об осторожности вам, искушенным в опыте по меньшей мере не меньше моего, - продолжал он писать в редакцию "Искры".
– Но обстоятельства таковы, что я уже падал духом и приходил в отчаяние. Во-первых, становится грустно от сознания, что 2 - 3 месяца - средняя продолжительность политического существования. Согласитесь, что срок обидно короткий. Во-вторых, у меня теперь множество связей, я везде являюсь, меня
Отправив письмо, он тут же стал упрекать себя: не надо было так. Помимо воли вырвалось что-то похожее, мягко говоря, на уныние. Ведь есть же для него примеры. Вот, скажем, Зайчик не предается трусости. И Медвежонок не трусит. А он, Бродяга, вдруг раскис. Даже стыдно вспоминать.
И Михаил Александрович, загрузив чемодан, опять помчался из города в город. Вскоре он дал отчет: продал искровской литературы на 1822 рубля 55 копеек.
6
– Здравствуй, Пантелеймоша! Друг мой!
– Михаил! Наконец-то припожаловал в благословенный град Псков!
Друзья обнялись, похлопали один другого по плечам. И Сильвин нетерпеливо сказал, что после бессонных ночей буквально валится с ног и хотел бы залечь, как сурок в норе. Лепешинский успокоил его: Ольга Борисовна уехала в Швейцарию слушать лекции в Лозаннском университете, дочку взяла с собой, сам он сейчас уйдет на службу, и вся квартира в полном распоряжении гостя. Он сойдет за его родного брата, изредка навещавшего Псков. Пусть пьет чай, пусть отдыхает.
Но Сильвин к чаю не притронулся. Торопливо сбросив одежду, свалился в постель. И проспал весь день.
Только заслышав шаги Лепешинского, вернувшегося со службы, открыл глаза и, сладко зевнув, потянулся:
– Первый раз, почитай, за два месяца!.. Так спокойно. Не надо было держать ушки на макушке...
– Вставай, друже. Я колбасы принес, свежих саек.
– В баню бы еще, - продолжал Сильвин, не слушая друга.
– В парное бы отделение... С березовым веником.
– И веник будет. Вставай.
Обедали по-студенчески: колбасу нарезали толстыми кусками, теплые сайки разламывали руками, как в деревнях ломают пшеничные калачи. Пантелеймон Николаевич расспрашивал о Кржижановских, о Фридрихе Ленгнике и Егоре Барамзине, о Москве и Питере. Михаил Александрович живо отвечал на его расспросы.
– А я тут сиднем сижу, - посетовал Лепешинский.
– Соскучился обо всех. Летом непременно вырвусь к жене в Лозанну. Хотя бы на недельку. Знаю, что я тут необходим. Но надо же настоящую Европу посмотреть. С Ильичем повидаться. Все новости узнать от него самого. И, конечно, в шахматы сразиться. Если только остается у него времечко для шахмат.
Потом они отправились в баню, держа веники под мышкой. Пантелеймон Николаевич раскланивался со степенными горожанами в бобровых шапках, те желали ему и его брату легкого пара. Сильвин
– Либералишки. Высыпали на прогулку. Расхаживают, как грачи по свежей борозде. Городок-то у нас тихий, неприметный. А до Питера недалече.
"Удачно выбран тихий городок для склада литературы, - про себя отметил Сильвин.
– Видать, жандармерия считает, что тут одни либералишки".
В бане они провели добрых два часа. До красноты терли спины жесткими рогожными вехотками. В парном отделении Сильвин забрался на самый верх; усердно стегая себя жарким и пахучим веником, громко охал от большого удовольствия. Выбежав в мойку, попросил друга:
– Плесни на меня шайку холодненькой... Помнишь, в Ермаковском сибиряки? Выбежит из баньки красный, как уголек, поваляется в пушистом снегу и опять...
Под струей холодной воды крикнул и побежал в парную. Снова забрался на самый верх и принялся на второй ряд охаживать себя распаренным веником:
"Теперь наверняка опять месяца на два..."
В предбаннике расчесал частым гребешком волосы и бороду, подстриженные парикмахером.
– Сияешь, как золотой империал!* - рассмеялся Лепешинский, оглядывая друга и радуясь его здоровью.
– Будто жених перед венчаньем!
_______________
* И м п е р и а л - золотой десятирублевик, приравненный к дореформенным пятнадцати рублям.
Дома пили крепкий чай с малиновым вареньем, утирались холщовыми полотенцами.
– Ну, угостил ты меня, Пантелеймоша!
– восторгался Михаил Александрович.
– Доброй банькой! И таким чайком!.. Век буду помнить.
Когда кончили чаепитие, спросил, что там накопилось у друга в тайнике. Лепешинский принес No 16 "Искры". Гость обрадовался. Он уже успел развезти девятнадцатый номер, а шестнадцатого до сих пор не видел. Искал во всех уцелевших складах - не нашел. А Пантелеймон Николаевич сказал, что он ждет девятнадцатый только через неделю. Что там примечательного?
– Горячий номерок!
– ответил Сильвин.
– В Ростове-на-Дону демонстрация. В Екатеринославе - тоже. Бутырка переполнена... Да, еще там о Горьком. Помнишь, избрали его в почетные академики? Теперь спохватились: "политический преступник"! И Ника-Милуша повелел отнять высокое звание.
– Об этом я где-то читал. И слышал: в знак солидарности Короленко и Чехов сложили с себя звание почетных академиков.
– Несчастная Академия! Несчастная российская наука! На руки кандалы, на губы - царский замок! В "Искре" хорошо сказали. Сейчас припомню.
– Сильвин потер лоб, все еще влажный после чаепития.
– Да. Дерзкий вызов всем, кто видит и чтит в Горьком крупную литературную силу и талантливого выразителя протестующей массы.
– Верные слова - полено в костер. Города бурлят, деревня уже не стонет, а кричит.