Точка опоры

Коптелов Афанасий Лазаревич

...Невыносимо без книг. Из тюремной библиотеки предлагали евангелие отказался: в других тюрьмах не однажды прочел его от корки до корки. Жандармам отправил заявление: попросил вернуть книги, взятые во время обыска, а револьвер передать смотрителю замка на хранение до окончательного решения дела. Жандармский генерал Дебиль наложил резолюцию: "Объявить заключенному, что за неимением у него разрешения на право держания револьвера, ввиду содержания его под стражей, револьвер не может быть возвращен". Объявили. А о книгах - ни звука.

Вскоре перевели в другой

корпус. Наверно, приметили услуги парашника.

И вот сидит он в душной камере. Еще меньше прежней. Придерживаясь за решетку, смотрит в окно. Что-то кричат соседи с обеих сторон - он не слышит.

Далеко внизу под обрывом течет Кура. На нее падает тень, и вода кажется черной, как смола.

Обидно, что так мало довелось поработать среди тифлисских пролетариев. Даже не успел отправить ни одной корреспонденции в "Искру". А Ильич, конечно, ждал, надеялся на него. Они теперь там, надо думать, выпустили уже не менее шести номеров, а он, Курнатовский, - читал только два первых. Когда же увидит свежие? Грузинские газеты порой проникают сквозь стены замка, а "Искру" едва ли кто-нибудь отважится пронести.

В Иваново-Вознесенске иное дело. Глаша, несомненно, читает каждый номер...

"Опять Глаша...
– Курнатовский хлопнул себя по облысевшему лбу. Хоть бы не приснилась в эту ночь. Зачем она мне?.. Не надо думать о ней, не надо вспоминать..."

2

Глаша успела исчезнуть из Иваново-Вознесенска и замести следы. Некоторое время провела в Москве - у Старухи - в Московском комитете.

Майским днем она сидела на вокзале. В легкой тальме, в шляпе с широкими полями. Рядом стоял чемоданчик, в ридикюле лежал железнодорожный билет третьего класса.

Беспокойно посматривала на дверь. Неужели опоздает? Он же был всегда пунктуальным - приходил минута в минуту. Что могло случиться?.. Если опоздает... Придется возвращаться на квартиру. А что скажет Грач?..

Но вот в дверях показалась знакомая фигура молодого человека. Одет не в студенческую тужурку, как привыкла видеть Ивана Теодоровича, а в легкое пальтецо и простенькую фуражку. В руках несет коробку. Издалека улыбается.

Глаша встрепенулась. Была готова броситься навстречу, но вовремя удержала себя: Теодорович может подумать бог знает что. Будто она неравнодушна. А ведь на самом-то деле она... Она относится к нему как к связному. И пусть он чувствует.

Встретила с поджатыми губами. Пусть убедится: недовольна! Сейчас упрекнет за опоздание...

– Вы уж извините... Конку ждал, - сказал Теодорович, целуя руку. Вот принес...
– Поставил рядом с девушкой большую коробку, перевязанную розовой лентой, на крышке витиеватые буквы: "Торт".

– Из филипповской кондитерской! Самый дорогой, - подчеркнул Иван и опять улыбнулся тепло-тепло.
– Там попробуете.

Снял фуражку, провел платком по лбу. Волосы у него волнистые, бородка курчавая. А глаза... Как взглянула в них, так и позабыла, что собиралась упрекать.

– Я знала, что не подведете...

– Нам, вероятно, пора?
– Теодорович взглянул на большие

стенные часы, а по залу уже шел глашатай и звонил в колокольчик.
– Это - вашему. Первый звонок. Пойдемте.

– Я одна... А вам бы лучше...

– Провожу до вагона. Не могу иначе...

"Настойчивый, - отметила Глаша.
– И не боится, что из-за меня могут приметить шпики".

Теодорович в одну руку взял чемоданчик, в другую коробку с "тортом", и они вышли на перрон. Глаша посматривала на него, улыбалась, говорила без умолку. И он тоже не умолкал. Кто ни взглянет, всякий подумает: влюбленная парочка! Пусть так думают!

Глаза у Ивана светло-серые, ясные, теплые. Сколько ни встречалась Глаша с ним, он всегда был веселый. Наверно, со всеми такой. Ну и хорошо.

А если не со всеми? Только с ней?..

Подошли к вагону.

– Спасибо!
– сказала Глаша.
– Теперь уж я сама...

Но Иван не отдал ни коробки, ни чемоданчика. Пропустил ее вперед себя в вагон.

Полка у Глаши нижняя. На второй нижней сидела старушка с девочкой. Вероятно, бабушка с внучкой. На верхнюю полку толкнул корзину старик в войлочной шляпе. Теодорович успокоился: соседи хорошие. Поцеловал Глаше руку и вдруг, перейдя на "ты", сказал:

– Пиши чаще. Не забывай.

Это, конечно, сказано для отвода глаз. Для соседей. Пусть подумают: проводил свою близкую. Может быть, невесту.

Писать ему?.. А куда?.. Если бы и захотела...

Вагон дрогнул, и колеса чуть слышно стукнули на стыках рельсов. Девочка, уткнувшись в окно, позвала:

– Тетенька!.. Вам машут.

Все еще не ушел?! Какой неосторожный!

Вспомнились его слова: "Не могу иначе". Что-то знакомое. Будто слышала уже или читала где-то.

Глаша встала, глянула в окно. Иван шел, убыстряя шаг, рядом с вагоном, улыбался и махал рукой. И она помахала ему.

Поезд набирал скорость. Иван бежал рядом с окном... Чудак! Ведь перрон-то скоро оборвется. А он не глядит под ноги. Не упал бы...

Паровоз тряхнул черной гривой дыма и закрыл Теодоровича.

А когда дым рассеялся, за окном уже виднелись только рельсы соседнего пути, убегавшие вдаль. Глаша, вздохнув, опустилась на свою полку. Старушка не замедлила поинтересоваться:

– Кем же он приходится тебе, доченька, молодой-то человек? Муженек законный али ишшо женишок?

– Брат... двоюродный.

– А-а... Какие ноне брательники повелись! От жениха не отличишь. А ты далеко ли едешь-то?

– До Рязани.
– Глаша подняла коробку; зная, что в ней, кроме "Искры", запрятаны листовки, только что снятые с типографского станка, понюхала и притворно смежила ресницы.
– Сладко пахнет! У меня подруга завтра именинница - вот и везу подарок.

А сама снова вспомнила слова Ивана: "Не могу иначе".

Не прошло и двух недель, а Глаша опять в поезде. На этот раз ей досталась вторая полка. Какой-то поручик с туго закрученными усами предложил ей нижнюю, она отказалась. Сославшись на усталость, поднялась на свою верхнюю.