Точка сингулярности [= Миссия причастных]

Скаландис Ант

Не таким уж худым концом оказался древний и прекрасный Берлин — вековой центр знания и изящных искусств. Несколько пренебрежительное отношение русских к этому европейскому городу стало одной из частей гнусного наследия совкового социализма, ведь восточный Берлин целых сорок лет был оккупированным, а значит, почти своим, проходящим по разряду «курица — не птица, Болгария — не заграница». Но сегодня уже далеко не каждый берлинец сумеет вам показать, где именно стояла Стена — он будет путаться, неловко пожимать плечами и спрашивать, а какая, собственно, разница? Берлин, он и есть Берлин. Потому что сегодня он весь по-настоящему западный, по-настоящему немецкий, огромный, шумный, многомиллионный город — именно к такому лежала у нас с Белкой душа. Значительная часть ностальгии оказалась направлена не на родные березки, а на специфику

большого города. Для урбанистов-хроников море огней, звуков, и непрерывная суета важнее природных красот и кислорода.

Зою Васильевну и Марка Львовича мы оставили в Ланси по их собственной просьбе, тесть к тому же подозревал, что при моем уровне ответственности и впутанности в политику, старики станут обузой молодому семейству. Он был прав: один раз их уже эвакуировали срочным порядком, а в их возрасте такое очень тяжело переносится, повторения не хотелось. Ну а Белка с Андрюшкой в любом случае намного мобильнее. Мы обещали регулярно звонить, скидывать «мессиджы по эмейлу» — старики наши осваивали современные методы коммуникации — и по мере возможности искренне собирались приезжать. А сами словно на волю вырвались из заключения. Родная контора подобрала мне вполне достойное жилье: Айхвальде — район престижный. Да и трехэтажный особняк за миллион с лишним марок заслуживал добрых слов.

Странная семейка эмигрантов из Женевы с русскими именами Сергей Малин и Ольга Малина с трудом вписывалась в однородный коллектив образцовых немецких бюргеров, кичившихся друг перед другом чистотой стекол, неживой аккуратностью газонов и часами «Омега» или «Ролекс», приобретенными по цене хорошего автомобиля. Новейшие представители среднего класса в германском обществе, сумевшие соединить все лучшее от социализма и капитализма, нахапавшие денег и там и там, достроили под себя этот чистенький обособленный райончик, добавив к старым улицам вроде идущей вдоль железки Август Бебель Алее или перпендикулярной ей Вальдштрассе, целую путаницу новых маленьких улочек с древесно-цветочными названиями — всякие Ольховые, Сиреневые и Рябиновые. Друзья-шутники из Колорадо подобрали нам адресок со вкусом — дом стоял на Эшевальдвег, то есть на Ясеневой улице.

Некоторое время я умилялся аккуратности и чистоте, царящей вокруг, и даже не без удовольствия регулярно подстригал газон, надраивал табличку на почтовом ящике у въездной калитки и протирал глянцевую морду непременного садового гномика, торчащего возле цветочной клумбы. Потом (месяца через два) мне все это надоело. Белка же озверела практически сразу.

— Терпеть не могу немцев с их идиотской педантичностью и тупостью! — заявила она.

— А почему мы тогда не поехали во Францию? — удивился я. — Или только потому, что ты владеешь немецким, а не французским?

— Нет, потому что французы ещё противнее.

Этим аргументом Белка добила меня окончательно, и я понял, что с ней можно не обсуждать дальнейшие нюансы межнациональных отношений.

Вскоре мое знание немецкого достигло Белкиного уровня, я стал чаще общаться с соседями и оценил в полном объеме все недостатки германского национального характера.

Но, честно-то говоря, гораздо больше я видел достоинств. Во-первых, отсутствие грязи. Чего ж плохого в этой их чистоте? (Даже с поправкой на изобильное граффити на всех вертикальных плоскостях, куда сумели долезть художники, талантливые шрифтовики и просто хулиганы.) Во-вторых, уважение к порядку и закону. Люди, стоящие перед красным светофором на абсолютно пустой улице не могли не вызывать искреннего восторга. В-третьих, рельсы, сваренные по сверхсовременной технологии без стыков. Колеса поездов, идущих по ним, просто не стучали. Я довольно долго не мог понять, как это вообще возможно, а когда, наконец, разглядел, пришел в восторг. В-четвертых, совершенно отдельная тема — многочисленные разнообразно окрашенные или специальным образом маркированные мусорные баки. Помешанность на экологии и рационализме вызывала очередной приступ умиления. У меня. А у Белки — раздражение.

Помню, как мы поехали в зоопарк и взяли с собой два огромных пластиковых мешка с накопившимися в доме бутылками. Вместе с нами сидела в машине соседка Ульрике, которую я обещал подвезти до Грюнау. И вот останавливаемся мы возле трех здоровенных металлических полушарий разного цвета. Стекло в них бросают через забранные специально надрезанной резиной дырки — система вроде ниппеля. При этом бить стекло не запрещается

все равно в переплавку пойдет. Главное, зеленые бутылки положить в зеленый бак, белые — в белый, а бурые — в бурый. Рюшик страшно любил этим заниматься. И сортировать по цвету ему нравилось, и особенно бросать с размаху так, чтобы внутри зазвенело и загромыхало все. И вот в какой-то момент беру я в руки синюю бутылку из-под итальянской граппы — славный напиток был! — и с невинным видом спрашиваю Ульрике, как человека более опытного:

— Куда бросать?

Ульрике впадает в транс на добрых полминуты. Это надо было видеть! Потом делает совершенно неожиданный вывод:

— Оставьте её себе, как сувенир.

— Помилуйте, фрау Ульрике, да я и более красивые бутылки всегда выбрасываю. К чему мне такой хлам?

Мучения пожилой немки сделались невыносимыми.

— Давайте считать эту бутылку белой, — решилась она, наконец. — А впрочем, может быть, голубой цвет все-таки ближе к зеленому?..

Буриданов осел, погибший над своими двумя кормушками, был просто счастливчиком по сравнению с нашей Ульрике, ведь перед нею стояло три бака. Из тупика вывел Андрюшка. Он промахнулся мимо резиновой дыры, и одна бутылка, упав на асфальт, разбилась вдребезги. Проблема синего цвета сразу отошла на второй план. Ульрике всплеснула руками, на секунду даже глаза закрыла от ужаса, а потом принялась собирать с мостовой все осколочки вплоть до самых маленьких. Конечно, пришлось помогать ей. Хотя вообще-то в Германии тоже есть дворники, и это их работа. А синюю бутылку, кстати, я под шумок бросил в бак с коричневыми — всем назло. Я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, а Белка злилась.

Впрочем, довольно скоро мы, конечно же, перестали обращать внимание на всю эту ерунду, оказалось, что вполне можно жить среди бюргеров и придерживаться собственных правил поведения. Валить всю помойку в общий бак, бодрствовать по ночам и отсыпаться днем, в хорошую погоду сутками держать обе машины на улице, позволять коту Степану драть обои и мебель, убираться в доме не каждые сутки. Местные дамы, даже те, что ходили на службу, начинали обычно свой день (в шесть утра!) с протирания пыли и мойки полов. Поэтому у них всегда все блестело, как в роскошном офисе. Нам с Белкой было бы просто холодно и неуютно жить в таком доме, и мы свой особнячок потихоньку захламили и пообшарпали. Таким экстравагантным поведением прославились, конечно, на всю округу, зато сами чувствовали себя комфортно.

Однако совсем не убираться в большом доме — тоже нельзя. Тем более, когда в нем обитают четверо русских, один из которых ребенок, а другой кот. Заниматься этим самостоятельно было немыслимо. И мы взяли себе домработницу. Выбирали долго. Белка не хотела приглашать очень молодую, считая меня законченным развратником и мерзавцем, которому, безусловно, будет мало второй жены, возглавляющей могучую спецслужбу, и шоколадных девочек на островах, и который в лучших традициях всех богатых господ обязательно соблазнит свою служанку. «Не хватало мне еще, — говорила Белка, — застукать вас где-нибудь под лестницей в торопливой позе, а потом решать проблемы с её ребенком, нагулянным черт знает от кого!» Я посмеивался, но продолжал настаивать на относительной молодости работницы, категорически отвергая вариант бодрой старушенции из Шарлоттенбурга, названивавшей нам с упорством, достойным лучшего применения. И в итоге сторговались мы на сорокалетней толстушке и хохотушке Бригитте. Я согласился, едва услышав её имя.

— Почему? — опешила Белка.

— Потому что у принцессы Изольды была любимая служанка Бригитта.

— Тоже мне Тристан нашелся! — фыркнула Белка, а потом усомнилась: — А её разве не Бранжьеной звали?

— Бранжьена — это во французском варианте легенды, а в немецком — как раз Бригитта.

Бригитта оказалась предельно далека от образа той средневековой камеристки. Внешне она была совершенно не в моем вкусе, да и я у неё не вызывал никаких чувств, кроме верноподданнических, так что наипошлейший домашний адюльтер нам не грозил. А в остальном все были довольны. Платили мы за работу щедро, приходить Бригитте полагалось через день, за исключением специально оговоренных случаев, и день ото дня её отношения с Белкой становились все более теплыми и неформальными. Весьма приличная социальная дистанция не помешала двум женщинам-ровесницам по-настоящему сдружиться, у них обнаружилось много общих интересов: театры, музыка, музеи, дети, вязание, и ещё Бог знает что.