Точка

Кокоулин Андрей Алексеевич

— Да, хорошо.

Искин встал, опираясь о спинку стула. Ноги были ватные. В голове плыл туман. Мальчики больно кусались в предплечье. Вручая картонную, плотную, вдвое сложенную карточку, женщина не преминула напомнить ему о недельном сроке, выделенном на обследование. Искин пообещал сделать это завтра.

— Ваша дочь будет жить с вами?

— Что?

— Стеф будет жить с вами?

— Да, — сказал Искин. — Где еще?

— Адрес?

— Гроэке-штросс, двадцать семь, комната сорок семь. Это общежитие…

— Я впишу этот адрес во вкладыш.

Коменданту останется только поставить штампик.

— Конечно.

Искин не стал сообщать, что через два месяца им, возможно, придется искать новое жилье.

— Дай! Дай! — запрыгала вокруг него Стеф, едва они покинули здание.

Небо совсем очистилось. Вместо «хеншелей» и «манна» стоял тентованный «Мерседес». Водитель курил, выставив локоть в окно.

— Сейчас, — сказал Искин.

Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Свежий ветерок подействовал, как приложенный ко лбу компресс. Что ж так дурно-то?

— Не вырони.

Он передал карточку теперь уже официальной дочери. Вкладыш, конечно, тут же едва не выпал.

— Ой, — сказала Стеф.

— Держи.

— Я держу.

Девчонка на лету прибила тонкую книжицу к животу и вернула ее на место под скрепку. Несколько секунд она рассматривала вклеенную на развороте фотографию и недовольно шевелила губами.

— Что? — спросил Искин, борясь с зевотой.

— Это не я, — сказала Стеф.

Искин заглянул через руки.

— Почему не ты? Ты.

Кривовато обрезанная фотография с залезшей на уголок печатью делала черты лица Стеф резкими, а глаза большими. Она казалась старше, ей можно было дать и восемнадцать, и двадцать лет. На лбу так и читалось: «Fl"uchtling». Беженец.

— Страхолюдина какая-то, — сказала Стеф, зажмурив один глаз. — Я же не такая. Вот чего я вытаращилась?

— Потому что фотограф так сказал. Пошли.

Прошагав квартал, они сели на красный «кэссборер», идущий через город в Инсброк, и Искин обеднел еще на две с половиной марки. Руку тянуло. Нет-нет — и раскаленная игла на долю секунды заходила от кончиков пальцев к плечу. Искин захлебывался дыханием и терпел, как мог. Такое уже бывало. Иногда он думал, что крохи-юниты в нем, не получая обновлений и инструкций, испытывают что-то вроде информационного голода и на короткий период сходят с ума. А может, сами затевают какую-то перестройку. Смышленые маленькие проныры. Только вот не предупреждают.

Тише, мальчики, мысленно попросил их Искин. Вы что-то разошлись. Убьете еще меня ненароком. Тише.

Юниты послушались. Юниты всегда его слушались. Это была странная связь, о которой так и не узнал Кинбауэр. Связь, которая однажды помогла ему бежать.

Боль притупилась, исчезла. Глядя на Стеф, приникшую к стеклу, Искин подумал, что, наверное, совершает самую большую глупость в жизни. Фактически удочерил незнакомую девчонку. Стефания Искин. Кошмар. Бойтесь своих желаний. Хотя он и не загадывал ничего подобного, разве что чуть-чуть завидовал Балю.

Интересно, что об этом думают юниты? Если они иногда действуют без его команды,

значит, у них есть какое-то свое соображение? Отдельная подпрограмма? Во всяком случае, он никогда не думал о них, как о бездушных механизмах. Мальчишки, мальчики, ребята. И связь у них не односторонняя, он чувствует их состояние, их возбуждение, улавливает крохи информации, которые они прогоняют через себя.

Правда, не имеет понятия, как.

— Пап.

— Да? — отозвался Искин.

— А зачем ты это делаешь? — спросила Стеф.

— Что делаю?

— Ну, документы для меня.

Стеф не оборачивалась, и Искин видел лишь ее слабое отражение в окне, поджавшее губы и следящее за прохожими по ту сторону «кэссборера».

— Сама, помнишь, сказала, что я добрый.

— Но я же тебе не нравлюсь.

— Нравишься, — сказал Искин.

— А с Ирмой ты спишь? — спросила Стеф, водя пальцем по стеклу.

— Нет.

— Так не бывает. Нельзя что-то делать просто так. А ты ей помогаешь и мне помогаешь. А я, может, не смогу взять тебя на море! — с надрывом произнесла она.

— Я и не прошу, — сказал Искин.

— Так попроси!

Стеф резко повернула голову и посмотрела Искину в глаза.

— Знаешь, — потер подбородок Искин, — у меня был друг, мы познакомились… в общем, в одном не слишком приятном месте.

— В лагере, где тебя пытали электричеством?

— Раньше. В тюрьме. Это давно было. Нас там били хорошо, а кормили, знаешь, не очень. А друг, Герхард его звали, был меня лет на десять старше. Он был из тельмановцев, из коммунистов. Они даже Штерншайссера как-то побили, когда он еще был простым капралом не существующей уже фольддойч-армии.

— Честно?

— Так он мне рассказывал. В тех условиях, знаешь, не имело смысла врать. Он все жалел, что промахнулся тогда булыжником. Возможно, и не было бы сейчас Штерншайссера, попади Герхард тому в голову.

— Или он был бы одноглаз!

Искин поправил шляпу на голове у девчонки.

— Может быть. Так вот, там нас кормили один раз в день. Кусок хлеба и вода с капустными листьями, которую по недоразумению назвали супом. Похлебал — и свободен. Чувство голода сводило меня с ума. К допросам с пристрастием я привык. Они даже прибавляли мне сил, как это не удивительно. Отвлекали от острой необходимости что-либо сожрать. Зато в камере я лез на стенку. Знаешь, тюремщики были глупы. Рассчитывая на признание, им стоило предложить мне полноценный ужин!

Искин умолк.

— И что? — спросила Стеф.

— Что? Ах, да, каждый вечер Герхард отдавал мне свой кусок хлеба. Представь, он хранил его целый день, чтобы я… Прятал где-то, — Искин хмыкнул, вспоминая. — Я совершенно не помню вкуса тех кусков. Может, хлеб был замешан на крысином помете и сейчас бы при всем желании не полез мне в горло. Но тогда каждая хлебная крошка была для меня как манна небесная. Ну, как для тебя концентрат господина Пфальца.

— Он вкусный.

— Да, — кивнул Искин. — Но, наверное, мясной пирог вкуснее?