Тогда ты молчал
Шрифт:
Девушка — блондинка в возрасте Сэма, с симпатичным ясным лицом — рассказала, что она когда-то даже была влюблена в Сэма, но потом бросила его, потому что он начал принимать «эйч» [6] . Таблетки, считала она, это — о’кей, «кокс» [7] — тоже, но «эйч» — нет.
— Когда точно это произошло? — задала вопрос Мона.
Ни один из друзей Сэма не мог ответить на этот вопрос, но девушка сказала не задумываясь:
— Приблизительно в начале июня.
6
«Эйч» —
7
Кокаин.
— Так это же всего шесть недель назад.
— Да.
— Откуда ты все так точно знаешь? — подключился Фишер.
По инструкции к свидетелям в возрасте шестнадцати лет и старше полагалось обращаться на «вы», но Фишер, как известно, никогда никаких правил не придерживался.
Девушка опустила голову.
— Это был мой день рождения. Я пригласила его… Ну вы понимаете… его одного.
— Чтобы заняться сексом? — предположил Фишер хладнокровно.
— Да. Но это…
— Не получилось? — спросила Мона, догадываясь, в чем дело. — Он был под кайфом, и у него не получилось?
Девушка кивнула.
— Он полностью переменился. Только улыбался. А потом он мне это показал.
— Место укола?
— Нет. Этот порошок. К тому времени он еще только нюхал.
— А вы?
— Он сказал, что опять будет делать это и что я тоже должна попробовать, потому что это лучше, чем любой оргазм.
— А потом?
— Я была полностью разочарована. Сказала ему, что брошу его, если он не прекратит.
— Вы не спросили его, откуда у него героин?
— А меня это не интересовало. Его же можно где угодно раздобыть.
— Вы после этого еще виделись?
— Я надеялась, что он бросит это дело. Но Сэм продолжал. А потом я уже не захотела его видеть.
— Когда это было? Когда вы порвали с ним?
— Я точно не помню. Примерно недели две назад. Или нет. Две с половиной. Точно, прошло уже две с половиной недели.
— О’кей, — сказала Мона. — И вы до сих пор не знаете, кто ему продавал героин?
— Нет. Меня это абсолютно не волнует.
— Я тебе не верю, — вмешался Фишер.
— А почему, собственно, вы обращаетесь ко мне на «ты»? Мне уже шестнадцать, даже учителя говорят мне «вы».
— С этого момента мы будем говорить вам «вы», — ответила Мона быстро, не глядя на Фишера.
Но она почувствовала его злость из-за того, что не поддержала его. Он всегда все воспринимал таким образом: кто не разделяет моего мнения, тот против меня. Возможно, Ганс считал девушку привлекательной и расценил ее замечание, как пренебрежение им, что прибавило ему агрессивности. Фишер был очень хорош при допросе упрямых и завравшихся свидетелей, но он не понимал, что человек действительно ничего больше не знает.
Мона сделала последнюю попытку:
— Для нас действительно очень важно узнать, кто его дилер. Подумайте, пожалуйста, еще.
Девушка послушно наморщила лоб и сделала вид, что глубоко задумалась, но, очевидно, безрезультатно.
— Вы знаете клуб под названием «Вавилон»? — прервала Мона затянувшееся молчание.
Солнце исчезло за зданием вокзала, и спустя несколько минут в кабинете Моны воцарились сумерки, поэтому она различала лицо девушки лишь как неясное светлое пятно. Когда Фишер в конце концов включил лампу под потолком, залившую комнату ярким холодным светом, девушка вздрогнула, словно проснулась после долгого сна. Ее глаза покраснели, она была бледной и напуганной. Наверное, до нее только сейчас дошло, что случилось: она больше никогда не увидит своего бывшего
— Да, слышала, — наконец ответила девушка. — Но я туда не хожу, это заведение только для ничтожеств.
— Ну да, — сказала Мона.
Остальные друзья Сэма тоже якобы никогда не бывали в «Вавилоне». Это могло означать что угодно, но в настоящий момент никак не могло помочь в расследовании. Мона закончила допрос. Было уже почти семь, и у нее слегка разболелась голова.
10
Поскольку допросы мало что дали для расследования, день закончился раньше, чем было запланировано. Холостяки Фишер и Патрик Бауэр пошли выпить. Мона поехала домой, то есть на квартиру к Антону. Никто из ее коллег не подозревал, что ее официальный адрес — ужасная трехкомнатная дыра неподалеку от ее места работы — был только «прикрытием». Эту информацию легко было держать в секрете, потому что никто в 11-м отделе не говорил о своей личной жизни, за исключением случаев смерти или развода. Риск заключался единственно в том, что долголетние расследования непростой экспортной деятельности Антона все же однажды могли увенчаться успехом, но Мона намеревалась заняться этой проблемой только тогда, когда наступит соответствующий момент. Она лишь могла надеяться, что к тому времени Лукас уже будет достаточно взрослым и сможет обходиться без отца. О последствиях для себя и для своей карьеры Мона старалась не думать. В случае чего она всегда могла утверждать, что ни о чем не знала и не подозревала, и никто не сможет доказать обратное (на самом деле Мона в это не верила, но таким образом успокаивала саму себя).
На улице было еще светло, когда она припарковала машину перед старым шестиэтажным домом, купленным Антоном несколько лет назад по дешевке, потому что владелец дома разорился. Дом находился почти в центре города, но был очень запущен. Антон отремонтировал комнаты, сдающиеся в нем, а для себя переоборудовал чердак, сделав из него что-то вроде роскошного павильона. На стене, обращенной во двор, был установлен остеклованный лифт, который останавливался прямо перед второй дверью квартиры. Мона не любила пользоваться этим лифтом, подозревая, что за разрешение на него Антон дал взятку кому-то в земельном строительном управлении, но было так жарко, а она настолько устала, что у нее не было никакого желания подниматься пешком по лестнице.
Она прислонилась к стенке лифта и зевнула, запрокинув голову. Через стеклянную крышу лифта было видно небо, на котором появилась легкая ржаво-красная дымка. Поднявшись наверх, Мона почувствовала такую усталость, что готова была еще раз проехаться в лифте, лишь бы не идти пешком. Вместо этого она оттолкнулась от стенки лифта, вынула ключи от квартиры и отперла дверь.
— Хай, мэм, — сказал Лукас.
Он жевал «Донат», положив ноги на кухонный стол. Мона зашла в кухню и, не обращая на него внимания, поставила на стол свою сумку.
— Пап еще в дороге, — поспешно добавил он, как будто оправдываясь.
Впрочем, так оно и было.
— Что? Он тебя оставил тут одного? — Мона почувствовала, что у нее резко меняется голос, — становится высоким, чтобы потом сорваться в низкий.
Она попыталась дышать ровно. Ответ был таким, как и следовало ожидать:
— Ну и что? Ничего особенного.
— Проклятье!
— Ну и ничего такого, — завершая разговор, изрек Лукас авторитарным, почти отеческим тоном. — В конце концов, я уже не грудной ребенок.