Тогда ты молчал
Шрифт:
Мона ничего на это не ответила. Еще минуту назад ей хотелось есть, но сейчас у нее возникло ощущение, будто она съела три сосиски с соусом карри и два куска торта с кремом. Мона пододвинула к себе стул и уселась напротив Лукаса.
— Как давно он уехал? Только честно!
— Пять минут назад, — ухмыляясь, заявил Лукас.
— Куда там. Вот идиот!
— Пап не идиот! — возмущенно закричал Лукас.
Он убрал ноги со стола и сердито покосился на мать.
— О’кей, — устало сказала Мона. — Ну и как давно?
— Пять минут назад. Я же тебе сказа-а-а-а-а-л!
За последние полгода Лукас сильно подрос. Сейчас он был выше матери, как минимум, на четыре сантиметра,
Но сейчас Моне было не до этого.
— Когда Антон вернется? — спросила она, стараясь оставаться спокойной и хладнокровной.
Мона отказывалась называть Антона при Лукасе папой (или даже «пап»). Это, может, было не совсем корректно по отношению к Антону, но она не могла иначе. Что-то в ней противилось таким милым семейным обычаям. Они казались ей фальшивыми. Как будто это была игра, придуманная Антоном. Как будто она была единственным взрослым человеком в этой троице. Как будто у нее был не один, а два сына-подростка, которые в равной мере безответственно думали и действовали. Только поведение Лукаса было простительным, потому что соответствовало его возрасту, чего не скажешь о поступках Антона.
— Так когда он вернется? — переспросила она, поскольку Лукас так и не ответил на ее вопрос.
Сын сердито посмотрел на нее и ничего не сказал.
— Лукас!
— Не знаю.
— Куда он поехал? И не разваливайся на стуле! Черт знает, на что это похоже.
— Не знаю.
Если это правда, то так оно было и лучше.
Когда через два часа Антон приехал, она уже успокоилась. Мона сидела одна на темной террасе, устроенной на крыше, под безоблачным звездным небом, рядом с ней стоял бокал красного вина. Она курила уже десятую сигарету, когда в квартире зажегся свет и его луч упал на серые деревянные брусья террасы. Мона не обернулась, а ждала, чтобы Антон подошел и обнял ее сзади. Она так устала, что даже не сопротивлялась (не выпендривалась, как сказал бы Антон), а взяла его руку и прижалась к ней щекой.
— Где ты был?
— У Ваничека. У него возникли некоторые проблемы.
Мона закрыла глаза и откинула голову назад. Шум транспорта, теперь уже воспринимавшийся как равномерный гул, убаюкивал ее, но в то же время не давал задремать. Ваничек был правой рукой Антона при решении всевозможных вопросов, о которых она не хотела ничего знать, но которые будут возникать, наверное, вечно. Было слишком жарко, чтобы затевать ссору.
— Лукас тут сидел совсем один.
Промолчать она так и не смогла.
— Я ушел в семь. Он же не грудной ребенок.
«Я уже не грудной ребенок!» Мона вздохнула. Антон взял стул и сел рядом с ней. Она уловила запах его лосьона после бритья и еще чего-то неопределимого, что пробуждало в ней добрые чувства и одновременно навевало меланхолию, вызывая ощущение, что все в мире преходяще.
Мона улыбнулась в темноту:
— Мы же пара, правда?
Это прозвучало вполне безобидно, но в интонации чувствовалась ирония, и в Моне вдруг возник слабый, но вполне ощутимый отзвук своей прежней злости: на Антона, на его непредсказуемость и нежелание подчиняться
— Ты устала? — спросил он.
— Нет.
— Ну ладно. Будь усталой!
— Нет!
Но она невольно улыбнулась, когда Антон запустил руку под ее футболку.
— Прекрати, — сказала Мона.
— Не притворяйся.
— Нет, честно. Прекрати.
— Да, да! Сейчас прекращу.
11
У Давида Герулайтиса поднялась температура. Позвонив Яношу, а затем и на работу, он улегся в постель. Сэнди заварила ему чай из лекарственных трав, имевший ужасный вкус, но Давид заставил себя проглотить его, потому что Сэнди сидела рядом, на краю кровати, а он не хотел ее злить, раз уж она была такой любезной и в хорошем настроении.
Ребенок плакал целый день, но Сэнди, несмотря на жару, вышла с Дэбби из квартиры всего один раз, да и то за покупками. Давид ничего не сказал, но, по его мнению, причиной того, что к вечеру он заболел, было то, что после бессонной ночи он так и не смог уснуть из-за плача ребенка. Он хотел было попросить Сэнди, чтобы она сходила с Дэбби искупаться или еще куда-нибудь, но точно знал, что за этим последует.
Это и твой ребенок тоже! Сам иди с ней гуляй!
Сэнди, я так устал, а мне сегодня вечером опять надо быть в форме.
Да, конечно. Это все твои дурацкие отговорки.
Кто-то же должен зарабатывать деньги, правда?
Точно! Тогда ты сиди дома, а я пойду работать! Уж какую-нибудь работу я найду!
Будучи парикмахером без свидетельства о присвоении квалификации (роды помешали его получить), она, естественно, не смогла бы найти работу, позволявшую прокормить семью из трех человек. Однако когда он давал ей это понять, Сэнди каждый раз просто бесилась.
Итак, Давид ничего ей не сказал, а вместо этого беспокойно ворочался в кровати, и наконец, устав до смерти, в четыре часа пополудни поднялся, взял дочь на руки, и стал ходить с ней по коридору взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда. Это на какое-то время помогло. Сэнди смогла позволить себе короткий послеобеденный сон. Она тоже устала, и он знал, как сильно. Ребенок просыпался несколько раз за ночь, а его никогда не бывало рядом, чтобы помочь жене. Ей тоже было нелегко.
Нет, ей было даже труднее. У нее не было того, что спасало его: несмотря на дьявольское напряжение, у него все же была работа, которая нравилась ему больше, чем он мог себе в этом признаться. Ему нужна была эта работа. Он бы не выдержал, если бы пришлось сидеть каждый день с девяти до пяти на одном месте — в кабинете. И поскольку он знал это, как и то, что Сэнди об этом, как минимум, догадывалась, его постоянно мучили угрызения совести. И это опять же чувствовала Сэнди, что давало ей возможность одерживать верх почти во всех их стычках. И тем не менее, фактически она оказалась проигравшей стороной. Сэнди была привязана к дому, а не он. И так будет всегда, потому что она не сможет добиться успеха в профессии, чтобы вырваться из этого заколдованного круга: он был тем, кто зарабатывает деньги, он мог приходить и уходить, она — нет. И так будет продолжаться, по меньшей мере, несколько лет, что бы ни случилось.