Тогда ты молчал
Шрифт:
— Как ты себя сейчас чувствуешь? — спросил Фабиан Давида.
— Не очень хорошо, — ответил Давид, что вполне соответствовало действительности, и, тем не менее, он не мог избавиться от чувства, что он произносил слова, сказанные другим человеком, которого он не знал и никогда не будет знать.
— Почему? — спросил Фабиан.
— Здесь… э-э… тесно. Он стоит слишком близко от меня. Я вообще не могу двигаться. Он постоянно наблюдает за мной. Я это просто ненавижу. Ненавижу, — повторил он. Все это было очень странно — он уже не ощущал себя самим собой. Он был
— Ты — брат Сабины, — подтвердил Фабиан. — Не бойся, это нормально. Сейчас ты ее брат. Тем самым ты помогаешь ей. О’кей?
— Да, — сердце у Давида стало биться ровнее.
— О’кей. Ты чувствуешь себя плохо в этом положении. Что было, если бы ты стоял там, ближе к твоей сестре?
— Не знаю. Может быть, так будет лучше.
— Тогда стань просто рядом с ней. Вон туда. Ну как? Как тебе сейчас?
— Лучше, — сказал Давид.
— Но все равно еще не очень хорошо?
— Я бы лучше…
— Да?
— Лучше бы я стоял рядом с ней. Но не смотрел бы на нее. Был бы предоставлен самому себе.
— Значит, давайте попробуем сделать так.
В конце концов сложилась наилучшая ситуация для Давида, игравшего роль брата Сабины. Странно, но «заместительница» Сабины тоже сказала, что ей лучше, когда брат находится рядом с ней, а родители — напротив.
Закончилось все тем, что «родители» оказались рядом и смотрели на «детей», стоящих напротив. Настоящая Сабина выглядела счастливой, когда группа составилась таким образом. Она несколько минут стояла перед группой, пока Фабиан не дал указание разойтись. Все снова заняли свои места в кругу.
— Ты себя хорошо чувствуешь, Сабина? — спросил Фабиан.
— Да. Очень.
— Прекрасно. У тебя счастливый вид. Ты была не единственной в твоей семье, кто страдал.
— Я…
— Твой брат не только находился в центре внимания твоей семьи, оно было для него также и обузой. Два восторженных человека, постоянно ожидающие от третьего только самого лучшего, — это уже обуза.
— Да, но… Он был их любимцем. Все готовы были разорваться ради него. Я же, наоборот…
— Да. Никто не обращал на тебя внимания, и тебе приходилось бороться с этим всеми доступными средствами.
— Да. Так оно и было.
— И ты всегда пыталась привлечь их внимание.
— Да. Да!
— Ты спала с кем попало, пила.
— Да… Да, я действительно так делала.
— А теперь, Сабина?
— Я… я не знаю.
— Теперь в этом нет необходимости. Твоя семья теперь расположена так, как ты хочешь и как тебе нужно. Она образует гармоничное целое.
— Да, но только здесь, у тебя. Но на самом деле… Ведь моя семья даже не знает, что я — у тебя. Я имею в виду…
— Ничего не останется таким, как было. Я тебе обещаю. Положение изменится. Это — закон природы. Мы восстановили баланс, и все подчинится новому порядку. Можешь быть в этом уверена.
— Да.
— А теперь давайте обедать. Потом очередь Фолькера. О’кей, Фолькер?
— Да, прекрасно, — Фолькер сиял.
У него были толстые губы, маленькие глаза и растрепанные светлые волосы, в которых
— Хорошо. Розвита, моя жена, приготовила нам обед. Мы расположимся на свежем воздухе, на террасе.
Давид подумал, что если он спросит о цели этого упражнения, то произведет на присутствующих странное впечатление. Может быть, после обеда он поймет больше. Теряясь в догадках, Давид последовал за остальными.
11
В это время Мона неохотно пилила ножом жесткий кусок мяса, который ей принесла в кабинет Лючия, секретарша Бергхаммера. Бергхаммер ел сосиски с салатом, выглядевшие намного лучше, чем отбивная Моны, а Клеменс Керн пил яблочный сок. Жара буквально давила на запыленные окна, которые сегодня невозможно было открыть, поскольку во внутреннем дворе работала бетономешалка и грохотали отбойные молотки. Мона опустила глаза, пытаясь проглотить кусок мяса. Она знала, что Бергхаммер ожидает хороших новостей по делам Самуэля Плессена и Сони Мартинес, но новостей не было — ни хороших, ни плохих. Вторник, 22 июля. Завтра исполняется ровно неделя с того дня, когда был обнаружен труп Сони Мартинес. Раскрыть дело по горячим следам не удалось, и теперь они знали не больше, чем неделю назад.
— Мона, — начал было Бергхаммер и замолчал.
Последний кусочек сосиски, имевшей только цвет мяса, исчез у него во рту. Теперь он жевал сыр, но глазами уже показывал, что после обеда им необходимо поговорить начистоту. Мона сконцентрировалась на картошке фри.
Но и это не помогло.
— Мона, — повторил Бергхаммер.
Мона вынуждена была поднять глаза.
— Я бы хотел услышать от тебя хоть о каких-то результатах, — сказал Бергхаммер, промокнул усы и отодвинул от себя на угол стола тарелку, в которой гора луковых колец утопала в водянистом на вид маринаде.
Мона положила вилку и решила перейти в наступление.
— Я знаю, что у тебя сейчас пресс-конференция и ты хочешь кое-что рассказать журналистам, — произнесла она. — Но ничего не выйдет, мы до сих пор не продвинулись дальше. Сейчас мы топчемся на месте. Мне очень жаль, но именно так оно и есть, — добавила она.
Бергхаммер пару секунд молчал.
— А что у Маркварда? Как его поиски с помощью полиции нравов?
— Ничего, — ответила Мона. — Кажется, сейчас у них нет ни одного извращенца — любителя проституток. Но он продолжает искать.
— Так, — сказал Бергхаммер.
Кажется, его тело начало привыкать к постоянной жаре: он теперь меньше потел и лицо у него было не таким красным, как обычно.
— Ничего нет, — продолжил он.
И затем, повернувшись к Керну:
— Какая ситуация у вас?
Керн посмотрел на него с обычным серьезным выражением лица, при виде которого Мону иногда подмывало рассмеяться. Керн был постоянно таким абсолютно деловым, серьезным и прямолинейным, словно он всегда все делал правильно.