Тогда, в дождь

Беляускас Альфонсас

Без лишних церемоний студент плюхнулся на стул рядом.

— Читаю, — Ауримас нехотя оторвался от газеты; статья была интересная, хотя речь в ней шла о том, что происходило далеко от Каунаса и очень уж высоко, там, где воздвигаются памятники. — А чем плохо?

Он поднес ближе к лицу газету, закрепленную на светло-желтой планке; он даже отодвинулся, нимало не интересуясь ответом; не взыщите, но тратить на вас время…

— Почему же… — обладатель бакенбард пожал плечами и оглянулся, точно кого-то высматривая. — Очень даже хорошо. Усердие

поощрялось во все времена.

— Вот и займись, почитай.

— Мне-то зачем? Я агиток не пишу.

— Агиток?

— А ты как думал?.. Литературой эту вашу белиберду не назовешь.

Вот как! Ауримас взглянул на него: ну, конечно, тот самый: лицо точно обструганное, нос острый, пухлые губы. Бакенбарды смыкаются с вислыми усами. Очень мило, мальчик, — зевнет он. Тогда мы еще кое-что увидим. Зуб. Тот, золотой…

А покамест…

— Ты-то… кто будешь? — спросил Ауримас.

— Не все ли равно тебе.

— По-моему, я тебя видел при писателях.

— Это тоже не столь важно.

— Я вот к чему: сам-то ты что написал — уж больно скор всех хаять.

— Во всяком случае, не агитки, будь спокоен.

— Тогда письма небось?

Выскочило неожиданно — Ауримас ужаснулся; письма — почему письма?

— Письма? — Обладатель бакенбард сверкнул глазами, холодными, как и его голос. — С чего ты взял?

— Тебе это подходит.

— Что именно?

— Письма строчить.

— Какие письма? — переспросили бакенбарды; голос дрожал — Заговариваешься, мой мальчик…

«Что ж, мальчик…»

— Струсил?

— Я? Чего мне трусить?

— Выходит, есть чего — ишь напугался… Глаза выпучил. А я, между прочим, не привык спорить с утра…

И отвернулся, давая понять, что бакенбарды его больше не интересуют. И усы тоже. И тон, которым все говорилось. Еще чего! Это тебе не торжество с новичками, милейший, — будь это собрание сегодня, я послал бы такого распорядителя ко всем чертям; вошли во вкус! Нынче все равны; и если ты, усач, будешь цепляться… Поверх газеты он глянул на студента, который продолжал сидеть на прежнем месте и, медленно постукивая пальцами по столу, холодными глазами смотрел на стену перед собой; взгляд Ауримаса словно пробудил его ото сна.

— А хочешь? — спросил он, медленно поворачиваясь, уже без этого своего постукивания пальцами по столу. — Хочешь стать человеком?

— Человеком?

— Знаю, хочешь.

Он придвинул свой стул ближе; Ауримас положил на стол газету — опахало из желтой рукояти, со статьей, которая его интересовала; другие опахала повисли на полке близ двери; там ютился тощий, как гвоздь, библиотекарь — издалека блестели пуговицы его кителя; на студента с Ауримасом он не обращал внимания.

— Знаешь?

— Ты им не нужен.

Так и есть: он… Совершенно точно. Письма писал он, усатый, в бакенбардах; это его короткие фразы-обрубки…

— Нация не простит.

— Постой,

кому это я не нужен?

— Большевикам. Даубарасу. Даубарасу и Грикштасу. И, понятное дело, Гарункштису этому.

— Гарункштису?

— Вот именно, закадычному другу Гарункштису. Тому самому, кто на небезызвестном углу Аллеи Свободы…

— Каком еще углу?

— Где окошечки все в решеточках, вот на каком углу. Не понятно? Там, куда вы хотите весь наш народ…

— Гарункштис?

— Нация вам не простит.

«Нация вам…»

— И учти, мы так не с каждым…

— Вы?

— Мы.

— Кто это — мы?

— Не дошло еще? Неужели?

— Дошло.

— Тогда не спрашивай. Не старайся знать слишком много. Это вредно.

— И вы со всеми — так?.. — Ауримас закусил губу. — Именно вы? Со всей Литвой?

— С такими, как ты, мальчик, разговор может быть один и только один.

Мальчик, сплошь да рядом — мальчик. Мой милый мальчик… Шапкус! Черт подери, настоящий Шапкус!

Ауримас медленно оглядел собеседника.

— Чего уставился? — спросил тот и поднялся; сверкнул золотой коронкой. — Покупать собрался?

— Мне такого и даром не надо, — ответил Ауримас и тоже встал. Сдавило горло. — На дороге найду — не подберу.

— Ох, мальчик!.. Сказал бы я… ох, сказал бы кое-что… ты бы, как собачка… сейчас же…

— Говори!

— Нет уж, не тебе… и не здесь…

— Да кому хочешь! А ну-ка!..

— Я думал, ты человек мыслящий… литовец… а ты…

— А я?

— Такой же большевик, как и все остальные…

— И горжусь этим.

— Гордишься? Тем, что ты — как остальные? Как все…

— Ага!

— Тем, что ты — как Гарункштис? Или — как Даубарас? Казис Даубарас?

— Ну и что же?

— А то, что это тебе не по зубам, мой мальчик… Даубарас — в нем что-то есть… не отнимешь… а ты — рабфаковец с Крантялиса… и больше ничего… Светлое грядущее нации…

— Замолчи! Слышишь? Заткнись, а то…

Кто-то закричал, да так громко, что Ауримас съежился и обомлел — от ярости, которая ударила в голову горячей волной; он оглянулся — кто это заорал и заскрипел зубами — так заскрипел, будто вывихнул челюсть? Что-то надо было делать, что? Он снова оглянулся, увидел студента с бакенбардами — тот пятился к двери, увидел подшивку газет на соседнем столике; в глазах потемнело…

— Вот скоты! Ну разве не скоты?! — Он расслышал гулкий стук и одновременно — голос и сразу заметил библиотекаря: тот стоял рядом и гневно смотрел на него; это был все тот же сухопарый старичок в кителе с блестящими пуговицами, в черных сатиновых нарукавниках. — Милицию из-за вас вызывать, да? Скоты…

— Милицию? — Ауримас смотрел на газетную подшивку, которая, разметав свои страницы, словно мертвая птица с распластанными крыльями, валялась у двери; почему-то валялась она у двери; рядом испуганно жалась горстка студенток. — Какую милицию? Зачем?