Толчок восемь баллов
Шрифт:
От холодного ветра Мишка прячется в телефонной будке, стоящей неподалеку от Настиного дома, и неотрывно следит за проездом, откуда должна появиться Настя.
Но вот и Настя. Тащит тяжеленную сумку. С перевязанной головой под «адидасовской» шапочкой Мишка выползает из своего укрытия и неверными шагами идет Насте навстречу.
Увидев Мишку, Настя останавливается у своего подъезда, улыбается и приветливо говорит ему:
— А я уж думаю, куда ты подевался! Хорошо, что встретила…
И тогда Мишка бежит к ней радостно
— Тихо, тихо, тихо, — останавливает его Настя. — Я тут для тебя одну любопытную книжечку достала. Как будущему юристу…
Настя вытаскивает из накладного кармана продуктовой сумки небольшую книжку с бумажной закладкой в середине.
— Называется «Уголовный кодекс РСФСР». Вот слушай… — Настя открывает кодекс в месте закладки и начинает читать вслух: — «Статья сто девятнадцатая. Половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости, наказывается лишением свободы до трех лет. Те же действия, сопряженные с удовлетворением половой страсти в извращенных формах…» На это у тебя, слава Богу, ума не хватило, так что, думаю, трех лет вполне достаточно. Держи!
Она сует Мишке за пазуху кодекс и добавляет без всяких улыбок:
— И учи это наизусть, сволочь. Если еще ко мне хоть один раз приблизишься — сидеть тебе от звонка до звонка! Понял, дерьмо собачье? И вали отсюда, чтобы я тебя больше никогда в жизни не видела! «Малыш»…
И Настя входит в свой подъезд.
Бабушка лежит под свежим пододеяльником. На ней какой-то пестрый праздничный халатик, головка тщательно причесана.
В комнату входит Нина Елизаровна:
— Мамочка, я хочу прикрыть к тебе дверь. Там на кухне такое! Настя, дуреха, во все чеснок сует. Шурует — просто загляденье! Я ее, по-моему, такой еще в жизни не видела!
Бабушка в упор, не мигая, смотрит в лицо дочери.
— Тебе что-то нужно? — не понимает Нина Елизаровна.
Но старуха отводит глаза, и Нина Елизаровна закрывает дверь.
Теперь взгляд Бабушки скользит по стене с фотографиями и останавливается на старом снимке начала пятидесятых. Бабушка тех лет сидит на гнутом венском стуле, а сзади, обняв ее за плечи, стоит двенадцатилетняя Нина с ровненькой челочкой над бровями.
Бабушка все вглядывается и вглядывается в эту фотографию, и лицо дочери заполняет остатки ее сознания…
…Плохо и скудно одетая девочка Нина — самая старшая среди полутора десятка маленьких ребятишек, закутанных в какое-то немыслимое тряпье.
Нина учит малышей играть в «классы», сама скачет с ними на одной ноге, кого-то утешает, кому-то вытирает нос, помогает крутить скакалку…
Вокруг ни деревца, ни кустика — только вытоптанный сотнями ног земляной плац… А потом Бабушкино сознание расширяется, и она уже видит за плацем бараки, а впереди — высокий бетонный забор с металлическими штангами, загнутыми внутрь зоны…
И туго натянутую колючую
И вышки с часовыми по углам забора… Вот и сама Бабушка… Она стоит в общем сером замершем строе женщин-зечек. А за спиной этого строя играют в «классы», прыгают, смеются и плачут их дети. Дети, живущие в лагере со своими заключенными матерями…
Но вот строй по команде поворачивается и становится колонной.
Конвой берет оружие на изготовку. Распахиваются ворота зоны, и женскую колонну уводят на работы за пределы лагеря. Девочка Нина с челкой из-под платка смотрит вслед колонне — ждет, оглянется мать или нет…
Оглянулась! Да еще и рукой помахала!.. И счастливая улыбка озаряет лицо голодной одиннадцатилетней Нины.
Остаются на плацу только Нина да десятка полтора заключенных ребятишек — от трех до восьми лет…
На Ленинградском проспекте, в аэровокзале, Лида протаптывается к кассовому окошку и робко спрашивает:
— Вы знаете, у меня на завтра, шесть десять утра, билет «Москва — Адлер»… Я не могла бы его поменять?
— На что? — слегка раздраженно спрашивает кассирша.
Лида вздыхает, проглатывает комок, собирается с силами и говорит:
— На деньги…
Она открывает дверь квартиры, когда Нина Елизаровна и Настя уже вовсю готовят на кухне разную еду к Бабушкиному дню рождения.
— Ой, как здорово! — в восторге кричит Настя. — Лидуня пришла!
— Тебя пораньше отпустили? — радуется Нина Елизаровна.
— Да, мои родные! Да, мои хорошие! — Лида выгружает из сумки бутылку водки, бутылку коньяка, роскошную яркую бутылку «Чинзано». — Оказывается, меня еще вчера отпустили и вообще заменили!
Несмотря на то что последнюю фразу Лида произносит с очаровательной ироничной непосредственностью, Настя и Нина Елизаровна успевают тревожно переглянуться.
— Откуда это, Лидочка? — осторожно спрашивает Нина Елизаровна.
Но Лида пропускает вопрос матери мимо ушей и звонко, чуточку излишне нервно предлагает:
— Девушки вы мои любимые! Давайте, пока никого нет, шлепнем по разминочному рюмашу просто так — друг за друга! Я — водку.
— Я — коньяк, — говорит Нина Елизаровна.
— Я — капельку этой штуки… — Настя показывает на «Чинзано».
— Это «Чинзано», дурашка! — кричит Лида. — Италия! Напиток богов!
Каждая открывает «свою» бутылку, наливает, чокаются, и Лида одним махом выпивает полную рюмку водки, Нина Елизаровна — половину рюмки коньяку, Настя отпивает самую малость.
Она видит на бутылочных этикетках чернильные печати.
— Ресторанные?
— Сколько же это стоит?! — пугается Нина Елизаровна.
— Девочки! Кисаньки вы мои! — В голосе Лиды уже появились хмельные интонации. — Плюньте! Какая разница — сколько? Откуда? Пусть наш дом будет полная чаша!