Только четыре дня

Парнов Еремей Иудович

— Вы проститься? Проходите. — Старушечьи пальцы осторожно потянули его за локоть.

Он прошел в комнату, где было очень душно, жарко и печально пахло цветами. Гроб утопал в цветах. Лица Риты он так и не увидел. Оно было забинтовано. Второв поклонился и пошел к выходу. Та же старушка, взяв под руку, провела его на кухню.

— Вы сослуживец Риточкин?

— Да. А вы ее мать?

— Тетка. Это несчастье свалилось на нас так неожиданно… — Старушка заговорила деловито и озабоченно: — У Риточки пятеро сестер и один брат. Приехать

на похороны смогла только мать и одна из сестер — старшая. Пришлось столько хлопотать, чтобы организовать приличные похороны. Соседи бестолковые. Хорошо, хоть из института помогают, там Риточку любили…

— Простите, я хотел узнать, когда бы я мог еще прийти… — начал Второв и извиняющимся тоном изложил свою просьбу.

Старуха думала несколько мгновений.

— Идемте, — решительно сказала она. — Я знаю, что такое работа. Если у Риточки остались какие-нибудь материалы, вы их сейчас заберете с собой.

Она провела Второва в маленькую, уютно обставленную комнату и оставила одного, бросив на прощание:

— Посмотрите в столе, я скоро вернусь, — и бесшумно исчезла.

Второв с благодарностью посмотрел ей вслед.

«Вот человек, который может служить образцом. Спокойная, ясная скорбь. Деловитость, простота, здравый смысл…»

…Совсем поздно вечером, вымытый, выбритый, в черном костюме, Второв входил в ресторан гостиницы «Россия». Его шатало от усталости. Жену он увидел сразу. Она показалась ему очень молодой и очень красивой. Он испугался, что она снова будет смеяться над его прической, и торопливо пригладил и без того уже набриолиненные волосы.

Жена улыбалась ему какой-то новой улыбкой. Или это голова кружилась, и все вокруг казалось новым? Он присел к столику.

— Ну здравствуй!

— Только без ну! Просто здравствуй!

— Здравствуй! — покорно повторил Второв и рассмеялся: — Дрессируешь?

— Нет, скорее наоборот. Ты меня дрессируешь. Особенно, если учесть вчерашний разговор. Конечно, я заслуживаю самой суровой кары, но раньше ты был добрее.

— Возможно, я стал суше, черствее, — застенчиво сказал Второв. — Возраст, сама понимаешь.

— Как живешь? — Она налила ему рюмку коньяку.

— Как сказать… А ты?

— Я? Ты же все знаешь. Езжу. Я писала тебе о своих похождениях.

— Обо всех?

— Ну… в пределах безболезненной нормы.

— Ну, а я жил, как всегда. Работал…

— Ловил в пучинах науки золотую рыбку открытий?

— Я рад, что ты приехала, Вера. Сейчас особенно.

Второв как-то очень быстро охмелел. Пьянея, он становился словоохотливым, откровенным и добрым. Совершенно неожиданно для себя он увлекся и рассказал ей о событиях последних двух дней.

Смешно, странно и глупо рассказывать эту историю женщине, которая наверняка останется равнодушной него переживаниям, но Второв не мог удержаться и говорил, говорил… Она молчала, курила. Было непонятно, слышит ли она его или просто так смотрит ему в глаза.

Иногда она улыбалась невпопад, совсем не там, где следовало, но Второв не обижался, он чувствовал тепло и сочувствие, исходившее от этой женщины, и ему было легко говорить.

— …Ничего интересного у нее я не нашел, — сказал Второв, — хотя вот обнаружил несколько отрывочных записей об опытах с собакой, по кличке «Седой», и с мышами да несколько заметок, где говорится, что «он сказал — надо изучить то и то». «Он» — это, очевидно, Кузовкин. Одна запись меня потрясла, она сделана в отдельном лабораторном журнале за несколько месяцев до гибели Аполлинария Аристарховича. Вот смотри.

Второв сдвинул тарелки и рюмки к краю стола и на освободившееся место положил блокнот. Вероника полистала страницы.

— Он совершенно чистый! — воскликнула она.

— Да, за исключением первой страницы, — сказал Второв.

Там было написано: «Сегодня он решил попробовать А1 на себе. Его подгоняет смерть Седого, меня — любопытство и боязнь потерять друга». Дальше следовал большой пропуск и внизу размашистым почерком начертана фраза: «Боже мой, и я еще хотела что-то записывать!»

— Все?

— Все.

— Из ученого ты становишься детективом, — снисходительно заметила Вероника, стряхивая пепел в недопитый чай.

— Каждый из нас немножко сыщик и охотник. Мы выслеживаем добычу, боремся за нее. Иногда побеждаем, чаще проигрываем.

— Ты впутался в интереснейшую, но, по-моему, слишком сложную историю. Эта пьеса уже сыграна, и все актеры погибли. Тебе не восстановить прошедшего. А что здесь для науки можно извлечь, я не совсем понимаю. Не запускать же снова межпланетную станцию?

— А почему бы и нет? Чтобы добыть ДНК с такими свойствами, о которых пишет Кузовкин? Можно!

— И снова ждать много лет?

— Погоди… Вот ты говоришь — восстановить, восстановить… — Второв задумался. — Это слово имеет для меня какое-то особое значение, — сказал он. — Меня мучает вопрос, почему Рита не уезжала. Она чего-то ждала, на что-то надеялась.

— В любом возрасте человек или надеется на будущее, или использует настоящее, или пытается восстановить прошлое.

— Рита, скорее всего, пыталась восстановить прошлое, особых надежд на будущее у нее не было.

— Странное совпадение, — усмехнулась Вероника. — Я тоже хочу восстановить прошлое…

— Прошлое?

— Я приехала к тебе, Саша. Совсем. Понимаешь? Совсем… Почему ты молчишь?

— Я? Что ж… очень хорошо. Я рад.

— Ты в своем репертуаре, Саша. Что меня всегда бесило в тебе, так это твое олимпийское спокойствие.

— Возможно. Но, по-моему, это спокойствие только кажущееся. Ты не замечала?

— Мне от этого не легче.

Они замолчали. Второв криво улыбнулся и покачал головой:

— Ну вот, произошло то, о чем я мечтал, а… кругом тишина, покой.

— Ты хотел фанфар и грома аплодисментов?