Только когда мы вдвоем
Шрифт:
— Я тоже люблю тебя, моя Уилла Роуз.
Глава 14. Райдер
Плейлист: Vance Joy — Snaggletooth
В папином офисе беспорядок. Я практически уверен — это потому, что дома у этого мужчины нет ни единого галстука или ручки, валяющихся где-то в неположенном месте. Мама требует, чтобы дом был таким же опрятным и минималистичным, как и тот, в котором она жила до встречи с папой и переезда в Штаты.
— Райдер! — папа встаёт и протягивает руки. Я ставлю еду и позволяю ему обнять меня, обнимая его в ответ. Папа американец, но перенял много
Обходя стол, папа окидывает меня взглядом.
— Хорошо выглядишь, если не считать бороды бигфута.
Я закатываю глаза. У папы никогда не было бороды. Его бесит, как это ощущается, и в армии он привык каждый день бриться до гладкости.
— Ты справляешься? — спрашивает он. Усевшись, он подтягивает к себе пакетик с сэндвичем и открывает.
Я достаю телефон и печатаю. «Практически да. Учеба не слишком напрягает. Я занимаюсь спортом, нормально сплю. Всё по-старому».
Он опускает очки с макушки, чтобы прочитать сообщение. Я наблюдаю за его глазами, пока они скользят туда-сюда, затем поднимаются к моим.
— По-старому, говоришь? — вскинув брови, он откусывает от сэндвича, жуёт, затем проглатывает. — Всё настолько по-старому, что ты пришёл повидаться с папой, хотя увидишь его на следующей неделе на День Благодарения?
Я пожимаю плечами, подтягивая к себе свой сэндвич и разворачивая бумагу. Моя рука замирает над телефоном, колеблясь. Наконец, я решаюсь.
«Как ты понял, что любишь маму?»
Папа поднимает телефон, затем кладёт обратно. Смотрит мне в глаза. Его радужки того же ярко-зелёного оттенка, который он передал Акселю, затем мне и Зигги.
— Почему ты спрашиваешь?
Я пожимаю плечами, затем печатаю: «Задание для пары по истории и философии человеческих цивилизаций».
У глаз папы собираются морщинки, его губы подёргиваются.
— Вот как? — когда я не отвечаю, папа откидывается на спинку кресла и изучает меня взглядом. — Ну, забавно, но поначалу мы с твоей мамой не слишком ладили. Мы по сути на дух не переносили друг друга.
Моё сердце ухает в пятки. Бумажный пакетик, который я сжимаю, комкается в моей ладони.
Папа как будто не замечает.
— Я был в увольнительной, отправился с друзьями в северную часть Швеции — уверен, ты помнишь, мы посещали те места, когда ты был маленьким — где меньше населения, чем на юге. Там нет крупных городов. Местность сельская, просторная. Там хорошо кататься на лыжах и оказываться занесёнными в снежном плену, если ты понимаешь, о чём я.
Я приподнимаю голову и награждаю его взглядом, который говорит «не травмируй меня».
Он смеётся.
— Я опущу детали 18+, обещаю.
У него в глазах появляется то выражение, пока он слегка крутится в кресле и поднимает очки обратно на макушку.
— Она разговаривала цивилизованно, но смотрела на меня так, будто я приблудный пёс, которого её кто-то заставил приютить и накормить. Это меня раздражало. Она была не первой высокомерной европейкой с дерьмовым мнением об американских солдатах. Так что я донимал её в ответ. Я достаточно понимал шведскую культуру, чтобы знать кучу способов оскорбить её. Я нарочно совершал все конфузы, которые только приходили мне в голову. Был слишком напористым, хвастался, недостаточно благодарил, вёл слишком много светских бесед. Говорил «приветики» каждый раз, когда видел её. Я сводил её с ума.
У меня вырывается беззвучный смешок.
— Но потом нас занесло снегом, — папа усмехается. — Никуда не отправишься. Я застрял там на четыре дня и в первые два был уверен, что она отравит мой утренний кофе. Я также не был уверен, что не хочу плюнуть в её кофе. Я продолжал пытки, опаздывал на каждый приём пищи, просил всякие добавки к кофе и чаю, коверкал шведский. Я везде оставлял после себя бардак, слишком много улыбался.
То, что я слышу в его смехе, кажется глубинным и окрашенным ностальгией.
— Но в какой-то момент третьей ночи мы засиделись допоздна. Слегка напились, и она пригласила... не бросила вызов, конечно, это слишком агрессивно для шведки... она вежливо пригласила меня на партию в шахматы.
Он отпивает чай со льдом, затем складывает руки на животе.
— Она надрала мне задницу и бахвалилась победой. Теперь уже она допустила промах. Она не только допустила, чтобы её гость проиграл в игре, но и уничтожила его, злорадствовала ему в лицо, что идёт вразрез со всеми принципами гостеприимства и скромности в её стране. Она смутилась, но вместо того чтобы забыть, я продолжал говорить с ней об её победе, поддразнивал её этим.
— Она становилась всё злее и злее, а я становился всё милее. Чем сильнее она сердилась, тем сильнее я успокаивался, и в следующее мгновение она уже сшибла шахматную доску со стола, забралась на него и целовала меня до умопомрачения.
У меня отвисает челюсть. Это не та милая история о первой встрече, которую я слышал на семейных сборищах. С другой стороны, такая история шокировала бы большую часть нашей семьи, а моя шведская бабушка упала бы замертво.
Я краснею. Я прижимаю ладонь к щеке, чтобы остудиться, и папа хохочет.
— Твоя мама, — он вздыхает. — Тогда я и понял: я люблю её. Ну то есть, в тот момент я не знал, что знал, если ты понимаешь, о чём я. Я всё ещё был слишком погружён в раздражение из-за неё. Но оглядываясь назад... — его плечо приподнимается, и он снова делает глоток чая со льдом. — Тогда всё и случилось.
«Почему? — пишу я ему. — Какой тут вообще смысл? Как ты оглядываешься назад и понимаешь?»
Поставив свой напиток, папа кладёт руки на стол.