Только никому не говори
Шрифт:
– Ну нет, это не жалость, а самая настоящая страсть. Он как будто ею и живёт, я же чувствую. Пусть он человек лёгкий и радостный, но вы его задели сильно, и никаким цинизмом он не прикроется.
– Я ничего такого не замечаю. Вы, должно быть, более компетентны в страстях. И давайте переменим тему.
– Анюта, вы три раза в ту неделю видели погреб: во вторник хотели там прибраться, в четверг, осматривая дом, и в понедельник, когда там находился Павел Матвеевич. И в погребе ничего не
– Ничего.
– А как вы осматривали… перебирали вещи, да?
– Там перебирать нечего, все на виду. А почему вы спрашиваете?
– Да просто интересно, с какой стати Павел Матвеевич оказался именно в погребе?
– Но ведь он… — Анюта помолчала. — Он ведь с ума сошёл. Дмитрий Алексеевич его позвал, а он сказал про какие-то лилии, что их закопали… Что за лилии?.. Мама их так любила…
– Любила? У вас они росли в саду?
– Да, за домом.
– За домом… Из светёлки были видны?
– Может быть… там кусты кругом. В общем, они росли на полянке, где стол стоит.
– А сейчас?
– Нет. Я ничем не занимаюсь. Все равно.
– Но вы помните точное место, где они росли?
– Конечно… — Анюта вдруг обеими руками схватилась за мою здоровую руку. — Вы думаете… вы хотите сказать, там Маруся… что её кто-то закопал?
– Да нет… не знаю, — я и сам был ошеломлён. — Ведь сад осматривали?
– Весь осматривали, с собакой… Ведь если копать могилу, ведь заметно? Иван Арсеньевич!
– Анюта, погодите! — у меня мелькнула безумная идея. — Сегодня я не могу отлучиться из больницы, после обеда хирург из района приезжает смотреть снимки моей руки… — хирурга мы и вправду ждали, но я мог бы ускользнуть после его визита. Однако моя идея собрать их всех четверых на лужайке, где когда-то росли лилии, не могла осуществиться сегодня: надо было ещё поймать Бориса и Вертера. — Сегодня не могу, а завтра мы проверим. Вот что, поезжайте в Москву прямо отсюда, переночуйте там. У вас есть с собой деньги?
– Я останусь. Я Марусю не боюсь.
– Зато я за вас… впрочем, как знаете. Я приду к вам в семь часов вечера завтра.
– Буду ждать.
Мы вышли из беседки и пошли в высокой пёстрой траве, в ромашках и венериных башмачках. Анюта впереди. На её волосы, на пышный блестящий узел, лежавший низко на шее, вдруг села бабочка — как драгоценное украшение, — прозрачные узорные крылья задрожали, вспыхивая на солнце. Я засмотрелся и заговорил задумчиво:
– Как бы мне хотелось увидеть тот портрет Дмитрия Алексеевича. Я представляю вас в голубом, а Марусю в красном…
– Да! — Анюта обернулась, бабочка вспорхнула. — Именно так. Я в бледно-голубом длинном балахоне из кисеи, а Маруся в пунцовой шали с кистями.
– И обязательно драгоценности, — продолжал
– У нас драгоценностей никогда не было, даже у мамы. Мы жили в обрез.
– Неужели Маруся вообще украшений не носила, хоть дешёвых? Девочки любят всякую мишуру.
– Ей не нужно было. Она сама была драгоценность.
Дверьв палату оказалась чуть приоткрытой, сантиметра на два. Я остановился: да, все слышно. С некоторых пор — даже не знаю когда, на днях — меня временами охватывало странное ощущение. Опасности? Да нет, слишком сильно сказано… чьё-то невидимое, осторожное внимание — так, словно тень в окне, шорох в траве, след на песке.
Однако мои инструкции выполнялись чётко: Василий Васильевич жаловался, что я ничего не рассказываю, «развёл секреты, а ведь черт-те что творится, но непонятно». Стоическое молчание моих помощников на допросах компенсировалось полунощными беседами: бухгалтерский опыт и восемнадцатилетний задор.
— Дмитрий Алексеевич, — сказал я, входя, — прошу прощения за давешнюю сцену. Хотел спровоцировать Анюту на откровенность — и перестарался.
– Осторожнее, Иван Арсеньевич! — угрюмо отозвался художник. — Девочка слишком много страдала — я вас предупреждал. Уже три года…
– Я хочу вырвать её из этого смертного круга.
– Каким образом?
– Найти убийцу.
– У вас есть какие-то предположения? Вы подловили Вертера?
– Пока не удалось. Он сидел в теньке на крылечке.
– А, черт, я так на него надеялся! Что значит ваша фраза «Маруся кого-то любила и боялась», и с кем она должна была встретиться в среду? Что вы знаете?
– Утром она сказала сестре, что чего-то боится, и тут же почти выпроводила её в Москву.
– Но ведь это был розыгрыш? Или нет?
– Эти её розыгрыши… Знаете, Дмитрий Алексеевич, один человек сказал, что она играла с огнём и доигралась.
Он пристально посмотрел на меня.
– Этот ваш человек, видно, хорошо её знал, лучше, чем я. Но неужели Вертером она нас всех так провела, что мы просмотрели рядом с ней какого-то монстра?
– Что-то просмотрели. К Пете она обратилась с уже готовым решением поступать в университет. Актриса, завораживающая своей игрой и сама ею завороженная, — на что она могла променять это счастье? На филологию? Не верю. Женщина все отдаст только за любовь.
– Боже мой! — воскликнул Дмитрий Алексеевич. — А я её считал капризным ребёнком. И все же непонятно: любовь любовью, но зачем менять сцену на университет?
– Мне тоже непонятно. И для всех вас её решение было неожиданным?