Только один человек

Дочанашвили Гурам

Да какая там притворщица!.. Поглядели бы вы, как от души она веселилась, как звонко гомонила, заставляя и героя из героев Скирона козликом скакать по пестроцветным лугам, — уж очень любила, резвушка, вволю поиграть в ловитки. А была она такая быстроногая, что Скирон едва за ней поспевал. Догонит и поцелует ее, прикрывшую глаза, раз и другой раз в нижнюю губку.

Мужчиной и юношей был тогда Скирон, а обретенная им Тиро — женщиной и девочкой, и они постоянно друг друга желали. Стадо оставалось недоенным.

Иногда Тиро надевала белую тунику. Но

для чего она была ей теперь... В Элладе стояло лето, и только многозрящий Гелиос мог сверху глянуть пылающим оком на ее наготу, но кто бы мог усомниться в Высокошествующем, уж ему-то можно было довериться, да и зрителем был он стОящим; но ведь другой раз мимо проходил тот или иной путник. Завидев кого-нибудь еще издали, Скирон, внезапно посуровев, указывал Тиро на вход в пещеру. Забежит она в это царство тьмы и мается там в нетерпении:

— Все еще не прошел?

— Тсс...

— Ноги переломал, что ли?

Она была очень неспокойной женщиной, ее нельзя было не полюбить. Не знавшая ни в чем ни конца ни края, она, бывало, набегается до устали, запыхается и при свете белого дня сыщет где-нибудь в тенечке под деревом Гипноса; ну и что с того, что он напускал на нее ночную тьму — щеки ее разгорались розовым румянцем, дыхание источало ласковое тепло, зацелованные губы взбухали; положив под щечку ладонь, она так мирно спала, что и представить себе нельзя было, какой переполох она устроит здесь снова через некоторое время.

Скирон не находил себе места до ее пробуждения. Перепол­ненный радостью, весь переполошенный, хмельной от счастья, что любовь есть, да, есть, бродил он по полям и лугам, пристыженно каясь перед высокими богами, что ни во что до прихода Тиро не верил; а вот ведь, оказывается, они, боги, умеют быть милосердными, да какими еще милосердными; и, проникнутый благодарностью, странными приношениями — жертвенной травой и цветами — ода­ривал Скирон высокогремящего Зевса, поистине небесную Уранию, награждающего искрой божьей мучителя Аполлона и факелоносную богиню-девственницу, покровительницу деторождения Артеми­ду...

Этот бывший герой из героев Скирон, окончательно теряя от счастья голову, только и знал, что плел и возлагал себе на голову пестроцветныё венки; в нем не осталось ничего от того Скирона, которого некогда по ночам посещали прозрения, он знал одну лишь свою Тиро, да еще не забывал поклоняться пославшим ее богам — припав на оба колена, он больше не ощущал в глазах боли от свер­кания элладского неба. А Тиро, как следует отдохнувшая и отоспав­шаяся днем, проснувшись в полночь-за полночь, начинала, беспокой­ная, ерзать, крутиться с боку на бок в этой беспроглядной тьме — то вскинет вверх руку, то заведет ногу за ногу, то потреплет себя пальцем по щеке, но нет, ох, ничего ей не помогает. И уж так, бывало, загрустит, запечалится; но разве не было у нее под боком окутан­ного темным плащом Гипноса Скирона, тяжело усыпленного влады­кой сновидений? И она легонько постукивала по нем кончиком пальца.

— Что такое... а... кто... — спросонок вздрагивал Скирон.

— Я хочу,

Скирон, о чем-то тебя спросить.

— Аа... ну, давай.

— Сначала повернись ко мне.

Он поворачивался.

— А тетерь обними меня покрепче.

Он крепко прижимал ее к себе. Потом ему слышалось:

— Послушай, а как тебя звать?

Так она пошучивала с ним, дурачилась, но вскоре ей уже было не до шуток. Только развратницей она отнюдь не была.

Но порой на нее нападала какая-то странная хандра. Забившись где-нибудь, она сидела, уйдя в себя, пригорюнившаяся, отрешенная, витая где-то далеко-далеко, где — она и сама не знала, но доблестное сердце стоявшего над ней Скирона замирало, стиснутое страхом:

— Что, Тиро, что случилось?

— Чего-то мне хочется.

— Но чего...

— Сама не знаю.

А потом, еще совсем ребенок, сама же и говорила:

— Как будто пить хочется.

Скирон не подавал виду.

— Вот возьми кислое яблочко.

Тиро, лишь мельком взглянув на него, только еще хуже пригорюнивалась.

— Что это за питье?

Они на некоторое время смолкали, потом Тиро, начинавшая понемногу злиться, вскидывала голову и выплескивала на голову крутившегося подле нее Скирона всю скопившуюся обиду и боль:

— Почему ты не даешь мне напиться, дерево и то жаждет воды, в чем же я провинилась, не понимаю, что ты меня так...

— Хорошо, пей.

И подавал ей кувшин...

— Губами не касайся!

— Что с тобой...

— Ничего.

— А как же мне пить...

— Хорошо, — говорил Скирон, но Тиро так истово, с такой жадностью пила, что он отворачивался с опаленным горечью серд­цем. А дальше ему слышалось:

— Можно, я выкупаюсь?

Но купаться он ей не давал. Намочит тряпку, выжмет потуже, и Тиро протрет ею свое нежное тело.

Но однажды, по нечаянности то вышло или как, но только вода слегка пролилась Тиро на подбородок. Она вздрогнула и уже подняла руку, чтоб утереться, но вдруг вся застыла в оцепенении; а когда искусительная тонкая струйка, миновав ее точеную шею и чуть задержавшись между грудями, упрямо потекла вниз, Скирон, схватив какую-то тряпку, бросился так неистово ее оттирать, что на нежной коже Тиро проступили багровые пятна.

— Что с тобой...

В остервенении он бросился за ее туникой:

— Вот, надень.

— Мне не холодно.

— Надень, говорю.

Стены пещеры тоже сочились водой, и Скирон уводил Тиро в поле — подальше от мокроты. Но и на палящей груди надежнейшего Гелиоса их прихватил однажды такой ливень... Скирон впопыхах повлек Тиро за собой обратно к пещере; некоторое время она граци­озно бежала, а потом, — ненароком то было или нет, — упала на землю... поморщилась, застонала — от боли то или... Встать она не смогла, и Скирон, поспешно подняв ее, бегом бросился с нею на руках дальше. Она надежно обняла его рукой за жилистую шею, но дождь на нее все лил и лил. В пещере он бы ее как следует обтер, но до пещеры было далеко; а она все по-прежнему стонала.