Только один человек

Дочанашвили Гурам

— Пятьдесят восемь!

— Таак-с! У меня в двух местах.

— Хи-хи...

— Выкрикни там еще что-нибудь хорошенькое!

— Пять!.. Да, кстати! Поговаривают, что Шашиа Кутубидзе крепко зажимает ящичные пятачки...

— Когда б это Тереза...

— Где Тереза, где ящик!

— А откуда у Шашии сила зажимать...

— Да нет, это если выражаться деликатно, а попросту гово­ря, — подтибривает.

— То есть как это...

— Противозаконно кладет пятачки в свой карман...

— «У

меня для тебя в кармане кишмииш!!!» — разнеслось вдруг по Харалети.

— Значит, продрал глаза, — отметил Пармен и вдруг со страхом добавил: — А что, если б не было Солнца...

— И не говори, — встрепенулся Ардалион Чедиа. — Не пере­вариваю темноту.

— Именно темноту? — улыбнулся маленький Человек.

— Без Солнца лоза бы не созрела! — скороговоркой выкрик­нул Пармен, чтоб кто-то другой его не опередил. — Да и куку­руза тоже, верно ведь?

— А в нынешнем году должен быть добрый урожай, — сказал Ардалион Чедиа. — С каждого гектара возьмем не менее двенад­цати центнеров, если без потерь.

— Особенно много ты возьмешь, — пренебрежительно глянул на него Пармен, и вдруг лицо у него озарилось: — Но, что прав­да — правда, урожай ожидается богатый! — и добавил весело: — Не вредно бы нам опрокинуть по стаканчику, а, что вы скажете, — и уже потянулся было рукой к кувшину, как вдруг отпрянул, на­зад и весь как-то сжался.

— В отношении Солнца, нам, кроме спасибо, сказать нечего, — почтительно промолвил Ардалион Чедиа. — Не будь Солнца, всем бы нам крышка.

— Только Солнца? — спросил Бучута.

Примолкли, призадумались... Двое мужчин одновременно задумались в Харалети! К тому же одним из них был Пармен Двали — наш всеобщий увеселитель, наш бессмертный тамада. Правда, в отношении Ардалиона Чедиа это было не столь удиви­тельно, но на этот раз, углубившись в свои мысли, он особенно громко засопел.

Папико сказал:

— А воздух, воздух ведь тоже необходим...

— Необходим, а как же...

Пармен снова прикрыл глаза, с наслаждением дыша полной грудью.

— Вкусно? — спросил Бучута.

— О-ох, вкусно!

— А если бы воды не было? — спросил Папико.

— Не приведи господь, врагу не пожелаешь...

— А если бы земли не было?

— Так не висеть же нам в воздухе...

— Нет, если бы земля нечего не родила... как бы мы...

Пармен омрачился:

— Откуда я знаю, как все, так и я...

Во двор забрела свинья с целым выводком поросят. Обнюхи­вая с похрюкиванием траву, она разок-другой покосилась снизу вверх своими крохотными глазками на собравшееся на балконе общество. Поросята путались у нее под ногами; забравшись ей под брюхо, суетливо искали соски, тычась в них короткими мокры­ми рыльцами, а потом снова пускались резвиться в высокой траве. Все не спускали с поросят глаз, вероятно, и Ардалион

Чедиа тоже, но, хотя он и не был косоглаз, никогда нельзя было понять, куда в точности он смотрит.

— Маленькой всякая тварь хороша, верно ведь, а?— спросил Пармен.— А теперь представьте, во что они превратятся потом, — он ткнул пальцем в сторону вывалявшейся в грязи свиньи.

— В самом деле, просто удивительно! — согласился с ним Ардалион Чедиа.

— Что же это потом, со временем, с нами делается! — стукнул себя рукой по коленке Пармен. — Подумает ли кто-нибудь, глядя теперь на Кавеладзе, что и он когда-то был ребенком, а?

— У меня были кудрявые волосы, — смущенно проговорил Кавеладзе. Он стоял там же, на балконе.

— И ты тут, оказывается, — смутился Пармен. — Чего ты тут топчешься?

— Слушаю вас, сударь...

— А «здравствуйте» не следовало сказать?

— Я сказал, сударь, но... вы не слышали...

— Иди сюда, мой Гоги, — ласково сказал Бучута. — Иди, иди, присядь вот тут. У тебя, значит, были кудрявые волосы?

— Да.

— А еще что ты помнишь, Гоги?..

— Мать была у меня больно ласковая...

— Вот как? — внимательно поглядел на него Бучута, ма­ленький Человек.

— Да. Очень уж она меня любила.

Кавеладзе теребил ремень шашки...

— А где ж она теперь?

— Э-эх, — вздохнул Кавеладзе.

— И давно?— спросил Бучута.

— Я был еще маленький... кашляла она сильно. В комнату ребенка не заводите, чтоб не заразился... говорила. Это про ме­ня-то. А так просила близких, дайте, мол, мне на него наглядеться. Меня ставили на балконе подле ее окна, и она с кровати смотре­ла на меня, не отрывая глаз.

— И подолгу ты так стоял?

— Да. Я был, говорят, послушным ребенком. Прижмусь лбом к стеклу и стою себе, а как стекло от моего дыхания запотеет, протру его рукавом.

Бучута с силой потер лоб и взглянул на Папико. Кавеладзе сидел, низко повесив голову, и все теребил ремень.

— Умерла... — сказал он.

Папико, осторожно переминаясь с ноги на ногу, глядел на Кавеладзе. Ардалион Чедиа воззрился куда-то в неизвестном направлении.

Кавеладзе еще ниже поник толовой.

— А теперь никто меня больше не любит. Совсем никто...

Долгое время стояла тишина. Потом Бучута положил Каве­ладзе руку на плечо:

— Ты ошибаешься, Георгий.

— Эх, — махнул рукой Кавеладзе, все не поднимая головы. — Сидят, пьют, и никто не скажет: поди-ка сюда, выпей стаканчик с нами. Не в вине дело, я и не люблю его, а все-таки... И ничего-то у меня нет за душой...

И тут вдруг Бучута обернулся к нашему именитому та­маде:

— Вино лучше или вода, Пармен?

— Потешаться надо мной изволите, сударь?

— Так что же лучше?