Только одна пуля
Шрифт:
Ну что ж, теперь ему предстояло пройти и через это, хотя похоронки он даже достать не успел. Он казнился безропотно, лишь сосало под ложечкой, словно сам бултыхнулся в вывороченную землю, спасаясь от бомбежки. И вроде бы сделал все по-интеллигентному, да вот не выдержала женская душа. Он-то думал, что от бомбежки одно спасение — переждать ее. Он привык существовать в грохоте боя и не умел жить при тишине. Ведь выстрел тот неразличим был среди разрывов мин и снарядов, вся та трескотня воспринималась в совокупности как досадная помеха к выполнению приказа, а то и вовсе пропускалась обвыкшим слухом. Теперь же тот выстрел выделился из прочих, начал жить самостоятельно,
Тем не менее именно та пуля била теперь в плечо, которое он трогал неумелой рукой, а плечо уходило из-под руки, и содроганье его передавалось Сухареву.
— Маргарита Александровна, — настойчиво твердил он, — ну успокойтесь, прошу вас, это пройдет, прошу вас, тут никто не виноват, пуля дура…
Не слыша его, не видя застекленевшим взглядом, она начала колотиться головой о спинку дивана. На ветхом коленкоре обозначалась вмятина. Он отжал вмятину ладонью, чтобы принять голову на себя, но Маргарита Александровна неожиданно гибко выскользнула из его рук и стала биться о валик. По губам пробежала судорога, и он поймал себя на нелепой мысли о том, как прекрасно ее лицо даже в страдальческом искажении. «Вот влип», — подумал он про себя бедного, и эта мысль туманно засасывала его.
Она уже не выла и не колотилась головой, как вначале, она застывала, что было еще непонятнее.
Сознание собственной вины побудило его к действию. Про него невозможно было сказать: он растерян. Его незнание питалось самонадеянностью, и (плюс мгновенная реакция) потому он действовал почти безошибочно. Увидел на столе чайник, схватил его, смахнул в сторону распашонки и нитки. Чайник был закопчен, легок. Он сиганул с ним в коридор, оглянувшись от двери на диван. Коридор оказался непомерно длинным. Из ближней приоткрытой двери на него смотрело широкоскулое раскрашенное лицо, исходящее любопытством.
— Помогите! — крикнул он с оживлением. — Муж у нее убит, я письмо привез…
— Ка-ак? — упоенно протянула женщина, вскинув выщипанные брови и выступая из-за двери. — Разве был муж? А мы и не слышали… — Она проплыла мимо Сухарева, обдав его запахом дешевой военной парфюмерии. Входная дверь хлопнула.
Проводив женщину словом, которого она, увы, не услышала, Иван Сухарев по наитию вбежал в кухню. Там было сумеречно и пахло горелым хлебом. На столах, как печи сгоревших домов, стояли керосинки, ни одна не светилась. Он отвернул кран и, досадуя на слабость струи, нетерпеливо наполнив донышко, припустился обратно в комнату, гулко топая сапогами. И все это время в ушах стоял ее вой, какого он не слышал в жизни и никогда не услышит.
Нет, Маргарита Александровна больше не кричала, не билась, а лежала, неестественно удлинившись, на диване. Он попробовал приподнять голову, но тело ее не поддавалось руке. Он плеснул из чашки на лицо, она не реагировала.
Он снова затопал в коридор, дернул следующую дверь, не заметив замка, висевшего в цепких кольцах. Наискосок чернела еще одна дверь. Он рванул ее, дверь беззвучно распахнулась. На середине комнаты седая старуха с распущенными волосами клала земные поклоны, смотря в угол всевидящими глазами.
Сухарев бережно прикрыл дверь, пустился обратно. По пути, за дверным косяком прямо против кухни, он увидел черную коробку телефона, прилаженного к стене. Все пространство вокруг
— Позовите, пожалуйста, Нину, — снова закричал он.
— Я слушаю. Кто это?
— Вы знаете Маргариту Пашкову?
— Что-нибудь случилось? Где она?
— Она у себя дома, — облегченно продолжал он, а сам уже рвался в комнату. — Я тоже тут. Ей плохо, я боюсь за ребенка. У нее убит муж, если сможете, придите… Вы близко?..
— Володя?.. — вскрикнула Нина, и дрожь ее руки дошла по проводам до Сухарева. — Я сейчас.
И к дивану вовремя поспел, подскочил и увидел, как волна пробежала по ее телу от груди к ногам. Что-то дрогнуло в ее неподвижности, Маргарита Александровна выгнулась дугой, складки халата натянулись, и живот поднялся страшным бугром, словно бруствер, заслоняющий от пули. Она раскрыла рот, заглатывая воздух, и покатилась с дивана. Он едва успел подставить руки, ему удалось смягчить удар, она упала не животом, а боком и вытянулась на полу, слепо водя руками по темным паркетинам. Все же она за что-то зацепилась при падении, расцарапала или рассекла нижнюю губу — не разглядеть за натекшей кровью. Он схватил тряпочку, утишая кровоточащую ранку. Один раз ненароком дотронулся пальцем до податливой припухлости губы и тут же с испугом отдернул руку.
Он сидел перед ней на полу и тупо глядел на темную лужу, которая, он не сомневался, вытекала из нее и расползалась под халатом и по паркету. Наконец раздался звонок.
Нина управлялась уверенно и быстро. Сухарев воскрес под ее началом, и, хоть команды были непривычными, все же это были команды, он исполнял их прилежно и облегченно.
— Нет, нет, садиться ей нельзя. Поднимайте плечи, а я ноги, осторожней с животом… Не вытирайте на полу, это нестрашно, воды отошли. Надо дать ей капли, возьмите с комода. Теперь берите нож, не бойтесь, не бойтесь, разожмите зубы. Смелей же… А я ложкой, вот так… Она сейчас ничего не чувствует, у нее окаменелость. Конечно, надо вызвать врача, нет, не врача, «скорую помощь»… Вернитесь, смотрите, чтобы она опять не упала, я сама позвоню…
Лицо Маргариты Александровны с углубившимися чертами оставалось неестественно белым и застывшим, будто кусок мрамора. Сухарев не в силах был оторваться взглядом от этого лица.
— Какая она… — начал он и тут же пресек себя, потому что не имел еще права на такие слова при чужих.
— Какая? — настороженно спросила Нина: ей послышался упрек в голосе Сухарева, словно бы он видит то, чего не видит она.
Неземная, хотел бы сказать Иван Сухарев, но слов у него таких отродясь не бывало, чтобы выражать свои чувства, и вместо того он ответил:
— Усталая.
— Ей сейчас плохо, но пока ничего страшного. Важно, чтобы ребенок не пострадал. Что же они не едут?
— Это я виноват, — сказал Сухарев, и тут же раздался звонок.
Санитары по-хозяйски оттеснили его, не давая даже подержаться за носилки, а один из них, пожилой и сутулый, посмотрел на него с молчаливым сочувствием, будто пострадавшая была близким человеком Сухареву, и этот добрый взгляд обжег его, оставив долгий след в теле.
Низкая желтая машина отъехала от подъезда. Сухарев и Нина остались на улице. День клонился к вечеру, крыши домов приблизились к небу. В воздухе пахло сыростью. Прохожих было немного. По той стороне улицы бежал мальчишка. «Братиславу взяли, Братиславу!» — кричал он, раскручивая в воздухе портфель.