Только с дочерью
Шрифт:
– Упустил из виду. Никто об этом не подумал.
Я была на грани истерики. Я старалась сохранять спокойствие, но чувствовала, что меня трясет. От напряжения у меня срывался голос.
– Я тебе не верю, – выкрикнула я. – Ты лжешь. Забери паспорта. И укладывай свои вещи. Мы едем в аэропорт. Объясним, что мы не знали о требовании предоставлять паспорта за три дня, и, может быть, нас выпустят. Если нет, то будем ждать в аэропорту столько, сколько понадобится.
С минуту Махмуди молчал. Затем тяжело вздохнул. В течение
Сейчас Махмуди понимал – медлить нельзя; и еще до того, как он открыл рот, я знала, что он скажет.
Он присел на кровать рядом со мной и попытался обнять меня за талию, я отстранилась. Он заговорил спокойно и твердо, в его голосе нарастали властные нотки.
– Я действительно не знаю, как тебе объяснить. Мы не поедем домой. Мы остаемся здесь.
И хотя я ждала этой фразы уже несколько минут, я взорвалась.
– Лгун! Лгун! Лгун! – кричала я, вскочив с кровати. – Как ты мог так со мной поступить? Ты знал, по какой причине я согласилась сюда приехать. Ты обязан отпустить меня домой!
Да, Махмуди знал причину, но сейчас это не имело для него никакого значения.
Махтаб наблюдала за нами, не в состоянии понять, почему поведение отца так странно изменилось.
– Я не обязан отпускать тебя домой, – прорычал Махмуди. – Это ты обязана мне подчиняться, и ты останешься здесь.
Он схватил меня за плечи и толкнул на кровать. Он выкрикивал свои приказания с оскорбительной наглостью, с насмешкой, словно торжествовал победу в затяжной, тайной войне.
– Ты останешься здесь до конца своих дней. Понятно? И никуда не уедешь из Ирана. До самой смерти.
Потрясенная, я молча лежала на кровати, по щекам текли слезы, слова Махмуди доносились до меня словно из глубокого туннеля.
Махтаб захлебывалась от рыданий, прижимая к себе кролика. Безжалостная, жуткая реальность, казалось, стирала меня в порошок. Неужели это происходит на самом деле? Неужели мы с Махтаб пленницы? Заложницы? Узницы этого злобного незнакомца, который когда-то был любящим мужем и отцом?
Должен же быть выход из этого безумия! В своем праведном гневе я осознала, что по иронии судьбы Аллах на моей стороне.
В слезах бессильной ярости я бросилась вон из комнаты и столкнулась с Амех Бозорг и еще несколькими членами семьи, как всегда слонявшимися по дому.
– Все вы подлые лгуны! – крикнула я.
Никто не понимал, да и не хотел понимать, что творится с этой американкой, женой Махмуди. Я смотрела на их враждебные лица, ощущая всю нелепость и беспомощность своего поведения.
У меня текло из носа. По щекам струились слезы. Не имея ни носового платка, ни бумажных салфеток, я, как было принято среди женщин в семье Махмуди, утерлась шарфом.
– Я требую, чтобы
Каким-то образом до них дошел смысл моих слов, и начался созыв родственников.
Несколько последующих часов я провела в спальне вместе с Махтаб, плача, пытаясь справиться с тошнотой, впадая то в оцепенение, то в ярость. Когда Махмуди потребовал мою чековую книжку, я покорно ее отдала.
– Где остальные? – спросил он. У нас было три банковских счета.
– Я привезла только одну, – ответила я. Объяснение его удовлетворило, и он не стал обыскивать мою сумочку.
После этого он оставил меня одну, и каким-то образом мне удалось собрать мужество и начать думать, как защищаться.
Поздно вечером, после того как Баба Хаджи вернулся с работы и отужинал и семья собралась, вняв моему требованию, я вошла в гостиную, укутанная с головы до ног, желая выказать должное уважение. Я выработала стратегию. Я буду упирать на религиозную мораль, живым олицетворением которой являлся Баба Хаджи. Категории «хорошо» – «плохо» были для него четко обозначенными истинами.
– Реза, – я старалась говорить как можно спокойнее, – переводи Баба Хаджи то, что я буду говорить.
Услышав свое имя, старик поднял было на меня глаза, но тут же, как всегда, опустил долу – религия запрещала ему смотреть мне в лицо.
В надежде на то, что мои слова будут точно переведены на фарси, я перешла к отчаянной обороне. Я объяснила Баба Хаджи, что не хотела ехать в Иран, так как понимала – мне придется отказаться здесь от своих прав, дарованных всякой американке. Я боялась именно этого, поскольку отдавала себе отчет в том, что, находясь в Иране, буду всецело во власти Махмуди.
Почему же я все-таки приехала? – задала я риторический вопрос.
Для того чтобы познакомиться с семьей Махмуди и предоставить вам всем возможность увидеть Махтаб. Однако была еще одна причина, гораздо более глубокая и зловещая, которую я не могла, не решалась высказать вслух перед этими людьми. Вместо этого я поведала им историю вероломства Махмуди.
В Детройте, когда я поделилась с мужем своими опасениями – не попытается ли он оставить меня в Иране, – Махмуди сделал то единственное, что могло убедить меня в его добрых намерениях.
– Он поклялся на Коране в том, что никогда не задержит меня здесь против моей воли. – Меня беспокоило, хорошо ли слышит и понимает Баба Хаджи то, что я говорю. – Вы набожный человек. Неужели вы позволите ему так со мной обойтись после того, как он поклялся на Коране?
Махмуди сказал всего лишь несколько слов. Он признал правдивость моего рассказа – да, он действительно поклялся на Коране.
– Но у меня есть оправдание, – продолжал он. – Бог простит меня, потому что, если бы я этого не сделал, она бы не поехала.