Толкователь болезней

Лахири Джумпа

В пятницу утром, когда настало время платить за первую неделю, я подошел к роялю в гостиной, чтобы положить деньги на пюпитр. Клавиши были матовыми и бесцветными. Я нажал на одну из них, но никакого звука не последовало. Вложив восемь долларовых купюр в конверт, я написал на нем имя миссис Крофт. Но бросать деньги где попало я не привык. Со своего места я видел палаткообразную юбку хозяйки. Она сидела на скамье и слушала радио. Заставлять ее вставать и идти к роялю казалось лишним. Я никогда не видел, чтобы она ходила, и по трости, прислоненной рядом с ней к круглому столику, заключил, что двигаться

ей тяжело. Когда я приблизился к скамье, миссис Крофт подняла на меня глаза и вопросила:

— Что вы хотите?

— Плата за комнату, мадам.

— На пюпитр рояля!

— Вот деньги. — Я протянул ей конверт, но ее руки, сложенные вместе на коленях, не шевельнулись. Я слегка нагнулся и поднес конверт к самым ее рукам. Немного помедлив, старушка приняла его и кивнула.

В тот вечер, когда я вернулся домой, миссис Крофт не похлопала по скамье, но я все равно сел рядом с ней, как обычно. Она спросила, проверил ли я замок, но ничего не сказала про флаг на Луне, а вместо этого воскликнула:

— Это было очень любезно с вашей стороны!

— Простите?

— Очень любезно!

Конверт она все еще держала в руках.

В воскресенье в мою дверь постучали. Стоявшая на пороге неизвестная пожилая женщина представилась: Хелен, дочь миссис Крофт. Она вошла в комнату и осмотрелась, словно в поисках изменений, задержав взгляд на рубашках, висевших в гардеробе, галстуках, накинутых на дверную ручку, коробке хлопьев на комоде, грязной миске и ложке в раковине. Хелен была низенькой и полной в талии, со стрижеными седыми волосами и ярко-розовой помадой на губах. На ней были летнее платье без рукавов, нить белых пластмассовых бус и очки на цепочке, которые висели на груди, как качели. Икры ее исчертили темно-синие вены, а кожа на плечах обвисала, как мякоть жареного баклажана. Хелен сказала мне, что живет в Арлингтоне — небольшом городе севернее по Массачусетс-авеню.

— Я приезжаю раз в неделю и привожу матери продукты. Она еще не выгоняла вас?

— Все прекрасно, мадам.

— Некоторые молодые люди драпают от нее в ужасе. Но думаю, вы ей понравились. Вы первый квартирант, которого она назвала джентльменом.

— Ну что вы, мадам.

Хелен заметила мои босые ноги (я все еще не привык находиться в доме в обуви и всегда разувался, прежде чем войти в комнату).

— Вы недавно в Бостоне?

— Недавно в Америке.

— И приехали из…? — Она подняла брови.

— Из Калькутты, это в Индии.

— Правда? Около года назад у нас жил бразилец. Кембридж — город интернациональный.

Я кивнул и стал размышлять, долго ли еще продлится разговор. Но тут мы услышали снизу наэлектризованный голос миссис Крофт и выскочили в коридор.

— Спускайся оттуда немедленно!

— Что случилось? — крикнула в ответ дочь.

— Немедленно!

Я мигом надел туфли. Хелен вздохнула.

Мы спустились по лестнице. Она была узка для нас двоих, поэтому я шел вслед за Хелен, которая, по-видимому, ничуть не спешила, жалуясь на больное колено.

— Почему ты не взяла трость? — крикнула она матери. — Ты же знаешь, что нельзя ходить без трости. — Хелен остановилась, положив руку на перила, и оглянулась на меня. — Она иногда падает.

Впервые миссис Крофт показалась мне уязвимой. Я представил ее лежащей на спине около скамьи на полу: глаза уставились в потолок, носки ног смотрят в противоположные стороны.

Но когда мы спустились, старушка сидела на своем обычном месте, сложив руки на коленях. Возле ее ног стояли два пакета с продуктами. Когда мы встали перед ней, она не похлопала по скамье, не попросила присесть. Глаза ее метали молнии.

— Что случилось, мама?

— Это неприлично!

— Что именно?

— Леди и джентльмену, которые не состоят в браке друг с другом, не пристало беседовать наедине, без компаньонки!

Хелен ответила, что ей шестьдесят восемь лет и она мне в матери годится, но миссис Крофт настаивала, чтобы мы разговаривали внизу, в гостиной. Кроме того, она попеняла дочери, что женщине ее общественного положения недостойно афишировать свой возраст, так же как и носить платье выше лодыжек.

— К твоему сведению, мама, на дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Что бы ты сказала, если бы вышла на улицу и увидела девушку в мини-юбке?

Миссис Крофт фыркнула:

— Я бы потребовала ее арестовать.

Хелен покачала головой и взяла один из пакетов с продуктами. Я взял другой и пошел за ней через гостиную на кухню. Пакеты были заполнены банками с супом. Хелен стала открывать консервным ключом одну за другой. Старый суп она вылила в раковину, помыла кастрюли, наполнила их свежим супом и поставила в холодильник.

— Несколько лет назад мама еще сама могла открывать банки, — сказала Хелен. — И ее злит, что теперь это делаю я. Но из-за рояля руки у нее совсем не действуют. — Она надела очки, взглянула на посудный шкаф и заметила мои чайные пакетики. — Давайте попьем чаю.

Я поставил на плиту чайник.

— Извините, как это — из-за рояля?

— Мама сорок лет давала уроки музыки. Таким образом она зарабатывала на жизнь и растила нас после смерти отца. — Хелен уперла руки в бока, глядя в открытый холодильник. Она вытащила из глубины полки пачку масла, поморщилась и выбросила ее в помойное ведро. — Так-то лучше, — сказала она и поставила неоткрытые банки с супом в шкаф.

Я сел за стол и наблюдал, как Хелен помыла грязную посуду, завязала мешок с мусором, полила хлорофитум над раковиной и налила кипяток в две чашки. Одну передала мне — без молока, веревочка от чайного пакетика болталась снаружи — и тоже села за стол.

— Извините, мадам, а вашей маме этого хватает?

Хелен отпила глоток чая. Помада оставила розовое пятно в форме улыбки на внутреннем крае чашки.

— Чего именно?

— Супа в кастрюлях. Этого достаточно для миссис Крофт на неделю?

— Она больше ничего не ест. Перестала употреблять твердую пищу после того, как ей исполнилось сто лет. Уже, погодите-ка, три года назад.

Я остолбенел. Я-то предполагал, что миссис Крофт лет восемьдесят-девяносто. Никогда не встречал человека, которому перевалило за сто. То, что эта женщина была вдовой и жила одна, изумило меня еще больше. Именно вдовство свело с ума мою мать. Мой отец, служивший на Главпочтамте в Калькутте, умер от энцефалита, когда мне было шестнадцать. Мать отказалась приспосабливаться к жизни без него; мозг ее все глубже погружался во мрак, и ни я, ни мой брат, ни другие неравнодушные родственники, ни врачи психиатрической клиники на проспекте Рашбехари не могли ее спасти. Сердце кровью обливалось, когда я видел, какая мама беспомощная, слышал, как она без малейшего смущения рыгает после еды или пускает газы в присутствии посторонних.