Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич

Он сделал несколько туров по террасе и запел:

Невольно к этим грустным берегам Меня влечет неведомая сила.

Он пел верно и в высшей степени выразительно.

— У вас прекрасный голос, — похвалила Зина.

— Откуда это? — спросила Наташа.

— Есть такая опера: «Русалка»… слова Пушкина.

— Пропойте все.

— С удовольствием, если нравится.

Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.

Вместо чтения

все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.

— У вас большой юмористический талант, — заметила Аглаида Васильевна.

— Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.

— Отчего же вы не делаете? — спросила Наташа.

— Отчего вы в монастырь не идете? — повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: — В монастырь… в оперу… всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие — нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.

— При чем тут это, — возмутилась Зина, — если у вас есть талант.

— Талант положительно есть, — поддержала ее Аглаида Васильевна, — но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело…

— Э-э! — перебила Зина, — так и пойдет шаг за шагом…

— Я согласна с Зиной, — сказала Наташа.

— И я согласна, — присоединилась Маня.

Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:

— Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.

— Отчего мне не высказывать? — Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.

— Оттого, что тебе тринадцать лет.

— Мне будет и больше, — ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.

Ее смех выходил каким-то звуком «кар», легким, гортанным, мягким и веселым.

— Вы заметили, — обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, — как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу… Какую птицу?

— Ворону, — ответила Аглаида Васильевна.

— Совершенно верно…

— Ха-ха-ха! Маня, благодари!

— «Кар!»

— Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу… Я вот так похож на свою мать.

— Ну, нечего скромничать.

— Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения… — с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:

Гей, выводите та и выводите Та на ту высоку могылу, А с тыи могылы Видна

вся Вкраина…

— Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.

— Это высшая любезность хозяйкам, — улыбнулась Аглаида Васильевна.

— Это не любезность, это правда, — резко перебил Корнев.

— Тем приятнее… Но где пропадает Тёма?

— Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, — ответила Маня.

— Он ушел к батюшке, — сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.

— Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.

— Только пра, — сказала Зина.

Все пошли в капеллу.

В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов — распятия, — и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.

— Ничего особенного, — резюмировал свои впечатления Корнев, останавливаясь перед изображением мадонны. Это было изображение прекрасной женщины с золотистыми волосами и глазами почти круглыми, необыкновенно выразительными: что-то было доброе, ласковое, своеобразное в этих глазах, во всем лице и позе.

— Вот Марья Николаевна! — воскликнул Корнев.

— Правда, похожа? — спросила Зина.

— Поразительно.

— Это портрет прабабушки… Она умерла молодой… Прадедушка где-то в Италии заказал этот портрет.

— Замечательная работа!

— Говорят, замечательная.

— А вот и мы все, — обратила внимание Корнева Наташа на другую картину, где был изображен Христос, благословляющий детей. В числе детей были все дети Аглаиды Васильевны. Наташа, маленькая, стояла лицом к зрителю, вбок к Христу, и смотрела в упор своими большими черными глазами.

Корнев чрезвычайно долго всматривался.

— У вас всегда были большие черные глаза, — произнес он.

— Вы очень наблюдательны, — прошлась на его счет Зина.

Над картиной было кругом написано: «Если не будете как дети — не войдете в царство небесное».

— В каком смысле? — спросил Корнев Аглаиду Васильевну.

— В самом прямом.

— Отличительная черта детей, — проговорил Корнев, принимаясь за ногти и косясь на Аглаиду Васильевну, — их прямолинейная логика.

— Чистая, — вставила Аглаида Васильевна.

— Конечно.

К обеду пришел Карташев.

— Ну, что отец Даниил?

— Ничего.

— Вот от него всегда такие сведения, — заметила Зина.

— Ну, пойди сама, — огрызнулся Карташев.

— Конечно, пойду.

— Он сам придет после обеда, — сказал Карташев.

— Постарел? — спросила Аглаида Васильевна.

— Нет, все такой же.

— А я все-таки на вашем месте сделалась бы актером, — заговорила Маня, садясь против Корнева.

— Ну, вот ты так и сделай, — усмехнулась Зина, — кстати, у тебя голос, кажется, будет, — поступай в оперу.