Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич

Одарка повела своими робкими глазами, подавила вздох и пошла назад в людскую кухню исполнять свои обязанности судомойки.

Карташев некоторое время обдумывал, что сказала бы мать, если б он действительно подвел к ней Одарку как свою невесту. Это было так ни с чем не сообразно, что он даже и представить себе не мог — как бы это он сделал? Да и нельзя сделать: это ясно. Тем не менее он сейчас же после чая уединился, в надежде встретить на дорожке Одарку…

Наташа увела Корнева в сад — показать ему свое любимое место.

С большой аллеи они повернули на дорожку роз, которые цвели

и наполняли воздух своим ароматом, затем свернули на едва приметную тропинку в кустах крыжовника и смородины. Под этими кустами земля была влажная, и Наташа, останавливаясь осмотреть ягоды на кустах, оставляла на ней маленький след своей ножки. Добравшись до конца сада, они начали осторожно пробираться в густой поросли орешника.

— Далеко же ваше место, — заметил Корнев.

— Сейчас… вот…

Наташа остановилась и смотрела вперед. На ее лице застыла не то улыбка, не то гримаса, она слегка открыла рот: это выражение не шло к ней, но вызывало в Корневе какое-то особое чувство сожаления.

Из заброшенного уголка сада в близком расстоянии открывался вид на старую церковь села. Дальше за ней выглядывал уголок далекой степи. Легкий ветерок точно манил в нее — тихую, спокойную, беспредельную. В густой зелени ограды рельефнее выделялась серая деревянная колокольня, ее подгнившие ступени, темный крест. Колокольня шла уступами, расширяющимися книзу, и их поддерживал целый ряд старых, мохом обросших деревянных колонн. В уступах были вырезаны ряды маленьких окошечек — пустых, без стекол, рам. От церкви веяло стариной, пустотой времени, окошечки смотрели своими темными покосившимися отверстиями неподвижно-задумчиво. В общем, в тишине летнего дня здесь было уютно, царил безмятежный покой, и весь вид точно рассказывал какую-то забытую простую, приятную и грустную историю.

— У вас здесь есть лучше этого виды, — сказал Корнев, — здесь колокольня мешает.

— Этот вид мне больше всех нравится.

— Отчего?

— Я не знаю… Иногда мне кажется, что я пойду в монастырь… Может быть, от этого…

— Вас тянет?

— Я люблю монастырь: так мне кажется… Мама говорит: если она умрет и мы не выйдем замуж, чтобы шли в монастырь.

— Зачем же в монастырь?

— Да, конечно, это только так… Кто теперь идет в монастырь.

— И слава богу… Мало ли живого дела.

— Ну-у… На всякое дело нужны люди… Богу тоже нужны…

— Нет, оставьте, — испуганно перебил Корнев. — На земле мы нужны земле.

— Разве не то же самое?

— Как то же самое? Есть живая работа: общество погрязло в разврате прошлого, в эгоизме, масса зла кругом… предрассудки… неправда… Что здесь поможет монастырь, формы которого веками налажены, установлены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время монастырей, но каждому времени свое: стоит ли появляться на свет, чтобы повторять дела других. Нет, это и думать бросьте, Наталья Николаевна, это так обидно…

— Да я так только, — уклончиво усмехнулась Наташа, — конечно, не пойду в монастырь.

— И говорите это с грустью…

— Потому что люблю…

— Оставьте.

— Ну, да не пойду, сказала вам… А все-таки люблю.

Наташа упрямо, по-детски рассмеялась и заглянула в глаза Корневу. Корнев сосредоточенно

принялся за ногти.

— Ну, не пойду, не пойду!..

— И отлично.

— Ну и бросьте ногти.

— Вы, может быть, думаете, что я рассердился? — спросил Корнев.

— Вы когда принимаетесь за ногти, то или думаете, или сердитесь.

— Нет… я думал… Вы мне так ясно вдруг представились, вон у тех ступенек, на коленях в монашеском костюме… с белым подвязанным платком… Я, в сущности, впечатлительный ужасно… Ну, вот и задумался: какая может быть ваша судьба в жизни…

— Ну?

— Не знаю, не могу ничего сказать…

Корнев помолчал и огорченно прибавил:

— Вероятно, выйдете замуж… Аглаида Васильевна подыщет вам жениха… важного…

— Никогда, — рассмеялась Наташа, — мама никогда нас не будет стеснять в выборе, — не она, а я буду искать. Все это, впрочем, глупости… Наши, верно, уж встали; пойдемте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.

— Пожалуй.

— Вальтера Скотта?

— Ну, что ж, Вальтера Скотта… А что?

— «Айвенго».

— Вы разве не читали?

— Нет еще. Я мало читала.

— Я тоже не читал…

Оба весело рассмеялись.

Когда Наташа и Корнев пришли, Аглаида Васильевна уже сидела за чайным столом.

Прищурившись на подходивших, она тихо, добродушно сказала Зине:

— У моей Наташи отвратительный вкус.

Зина оторвалась от книги, вскользь посмотрела на праздничное лицо Корнева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:

— Здесь вкус не играет никакой роли.

— Пожалуйте, — предупредительно встретил Корнева Степан, подавая ему стул.

— Очень вам благодарен, — расшаркался перед ним Корнев. И, когда все рассмеялись, он прибавил полушутя, полураздраженно: — Он на меня производит, знаете, такое же впечатление, как и ваши картины… Мне все кажется, что он выскочил из какой-то рамки и бегает, пока его не усадят назад. Я решил отучивать его от любезностей двойной любезностью.

Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что — сам спешил ему на помощь. «Степан, блюдечко дай…» — и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.

— Не надо, — с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.

— Он вам протянет когда-нибудь руку при гостях, — заметила Аглаида Васильевна.

— Что ж? Поверьте, с удовольствием пожму.

— Ну, я хотела бы посмотреть.

— Да могу вас уверить… да накажи меня бог… да лопни мои глаза.

Сама Аглаида Васильевна не могла удержаться от смеха.

— Мне нечего и спрашивать, как вам понравилась деревня, — обратилась она к Корневу.

— Совершенно справедливо, — ответил он, — я никогда еще себя таким теленком не чувствовал.