Том 1. Дживс и Вустер
Шрифт:
— Да, она мне все рассказала.
— А она вам рассказала про это объявление в «Тайме» насчет нашей с ней помолвки?
— Я была первая, кого она посвятила в свои планы. Я чуть не умерла со смеху.
— В отличие от Селедки, которого эта кретинка с опилками вместо мозгов не потрудилась предупредить. Когда он прочитал объявление, он чуть сознание не потерял, и у него потемнело в глазах. Он навсегда утратил веру в женщин и, покипев немного от гнева, сел за стол и написал ей письмо в стиле Томаса Оттуэя.
— В стиле кого?
— Вы что, не знаете Томаса Оттуэя? Это драматург семнадцатого века, прославился ядовитыми афоризмами
— Смотри-ка, ты, оказывается, не только комиксы читаешь.
— Ну, по правде говоря, я не слишком глубоко изучал творчество Тома, мне про него Селедка рассказывал. Этот Оттуэй придерживался мнения, что все женщины — жуткие дряни, и эту информацию Селедка донес до Бобби в том самом письме. И выдал ей по высшему разряду.
— А ты, конечно, ничего ему не объяснил?
— Конечно, объяснил. Но к тому времени он уже отослал письмо.
— Почему же этот идиот не сказал, чтобы она его не вскрывала?
— Это было первое, что он сделал. «Я только что получила от тебя письмо, моя радость», — сказала она. — «Ни в коем случае не вскрывай его, мой ангел», — сказал он. И, разумеется, она его тотчас вскрыла.
Тетушка поджала губы, покачала головой и печально откусила булочку.
— Так вот почему он бродит с таким тухлым видом. Надо полагать, Роберта сразу же разорвала помолвку?
— После пятнадцатиминутной речи, произнесенной на едином вздохе без пробелов и знаков препинания.
— И ты привез Дживса в качестве миротворца?
— Таков был мой план.
— Но, если все зашло так далеко…
— …Вы сомневаетесь, что даже Дживс сможет замазать трещину? — Я погладил ее по пучку волос на макушке. — Утрите горькие слезы, дорогая родственница, никакой трещины больше нет. По пути сюда я повстречал Бобби в придорожной пивнушке, и она мне сказала, что после того, как она выдала свою программу и спустила пар, настроение у нее круто изменилось. Она по-прежнему любит Селедку со страстью, кипящей, как масло во фритюрнице, и когда мы расстались, она помчалась сюда, чтобы ему об этом сказать. Сейчас они наверняка снова неразлучны, как ветчина и яйца. У меня прямо гора с плеч — ведь после того, как Бобби разругалась с Селедкой, она заявила, что собирается выйти замуж за меня.
— Я думала, тебя это обрадует.
— Никоим образом.
— Но почему? Одно время ты был в нее по уши влюблен.
— А теперь — нет. Любовный жар прошел, пелена спала с глаз, мы просто добрые друзья. В чем беда всех влюбленных, престарелая родственница? В том, что зачастую особи одного пола выбирают неподходящих для них особей противоположного пола, поскольку ослеплены прелестями этих последних и не в состоянии судить здраво. Попробую пояснить. Все мужчины делятся на кроликов и на некроликов, а женщины — на воительниц и на мышек-норушек. Так вот, проблема в том, что мужчина-кролик может увлечься женщиной-воительницей (которая на самом деле подходит только для некролика) и слишком поздно осознает, что ему следовало бы сосредоточить свои усилия на кроткой и домовитой мышке-норушке, с которой они могли бы отлично жить-поживать и дружно хрустеть морковкой.
— Короче говоря, все дело в неверном выборе?
— Именно. Возьмем меня и Бобби. Я не меньше других вижу, как она очаровательна, но я — кролик и всегда буду кроликом, тогда как она неукротимая воительница. Все, что мне нужно —
— Он поехал на пикник с Уилбертом и Филлис. От меня не ускользнул скрытый смысл этой фразы.
— Ходит за ними хвостом? Заступил на боевое дежурство?
— Да, он ни на минуту не выпускает Уилберта из виду.
— Клептоманов ни на миг нельзя оставлять без присмотра.
— Кого, кого?
— Разве вам не сказали? Уилберт — воришка.
— Как это понимать — воришка?
— А так, что он тащит все, что плохо лежит и не прибито гвоздями.
— Не валяй дурака.
— Я не валяю дурака. Он взял коровий сливочник дяди Тома.
— Знаю.
— Знаете?
— Конечно, знаю.
Ее невозмутимость, граничащая чуть ли не с равнодушием, меня крайне удивила. Я ожидал, что от моих слов ее молодая — пусть даже не столь молодая — кровь застынет в жилах, а каждый волосок ее перманента встанет дыбом, как иглы на взбешенном дикобразе, но она и бровью не повела.
— Будь я проклят, — сказал я. — Как вы спокойно об этом говорите.
— А с чего мне волноваться? Том ему эту штуку продал.
— Продал?!
— Уилберт позвонил ему в Харрогит и предложил цену, а Том связался со мной и велел передать ему сливочник. Это лишний раз показывает, насколько важна для Тома сделка с Хомером. Мне казалось, он скорее согласится лишиться правой руки, чем расстанется с этой коровой.
Я сделал глубокий вдох — к счастью, на сей раз без примеси джина с тоником. Удар был в самое сердце.
— Вы что же, хотите сказать, — произнес я, при этом мой голос дрожал, будто я пел арию для колоратурного сопрано, — что я напрасно терпел танталовы муки?
— Кто это, интересно, подверг тебя танталовым мукам?
— Мамаша Артроуз. Она накрыла меня в комнате Уилберта, когда я искал эту омерзительную корову. Я был уверен, что он ее свистнул и спрятал у себя в спальне.
— И она тебя застукала?
— И не один раз, а дважды.
— И что она сказала?
— Порекомендовала обратиться за помощью к Родди Глоссопу, который, как она слышала, не имеет себе равных в лечении тяжелых психических расстройств. Впрочем, нетрудно догадаться, почему она так сказала. Когда она вошла, я на четвереньках выползал из-под туалетного столика, и, несомненно, это обстоятельство показалось ей несколько странным.
— Берти, это просто гениально!
Слово «гениально» показалось мне совершенно неуместным, о чем я ей тут же сообщил. Но мои слова заглушил громкий хохот моей тетушки. Мне никогда прежде не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь так от души смеялся, она затмила даже Бобби в тот день, когда я наступил на грабли и расквасил себе нос.