Том 1. Философские и историко-публицистические работы

Киреевский Петр Васильевич

7. «Наши словене приняли чуждых господ без всякого сопротивления»(!?).

Затем следует изображение народного характера самое мрачное и несправедливое. Не ясно ли, что если бы так было, то в самом деле призвание и завоевание не только были бы очень близки, сходны между собою, но и совершенно одно и то же? Все различие нашей истории от западной состояло бы только в том, что там завоевание совершилось вдруг, а у нас мало-помалу, что там завоеванные покорены силою, а наш народ будто бы сам добровольно подчинился первому пришедшему (?!), охотно принял чуждых господ и равнодушно согласился, чтобы эти чуждые господа его покорили

и держали в повиновении (!!). К тому же надобно заметить, что Вы даже не предполагаете, что бы повиноваться этим чуждым господам было для нашего народа очень покойно, потому что Вы же говорите, что только «страны, лежавшие в глуши, оставались долго в покое, пока князья распространились по всем городам».

Вот один из тех двух взглядов, которые выражены в вашей статье.

Если бы представленное в этих строчках изображение нашей старины было справедливое, то Вы сами не могли бы иметь столько любви к нашей древней России; не могли бы посвятить ей столько постоянных трудов, столько полезных годов Вашей жизни; не могли бы иметь столько сочувствия с русским народом: такой странный народ был бы явлением единственным, небывалым в летописях мира, и трудно было бы нам думать с любовью о его прошедшей жизни. Надобно признаться, что тот человек, который уже по самому климату своей земли не может иметь никакого сочувствия с делами своего народа, — и тот народ, который подчиняется спокойно первому пришедшему, который принимает чуждых господ без всякого сопротивления, которого отличительный характер составляет безусловная покорность и равнодушие и который даже отрекается от своей веры по одному приказанию чуждых господ, — не может внушить большой симпатии. Это был бы народ, лишенный всякой духовной силы, всякого человеческого достоинства, отверженный Богом; из его среды не могло бы никогда выйти ничего великого. Если бы таков был русский народ в первые два века своих летописных воспоминаний, то всю его последующую историю мы бы должны были признать за выдумку, потому что энергия и благородство не могут быть народу привиты никакими чуждыми господами. Вся наша история этому противоречит, и Вам лучше других известно, какова была встреча всех чуждых господ, которые пытались покорить и держать в повиновении наших предков: как во время татарских нашествий ни один русский городок не был взят без самого отчаянного отпора; какая сильная, непрерывная борьба продолжалась во все время татарского могущества и, наконец, какова была та покорность и то равнодушие, с которыми мы встретили чуждых господ в 1612 и в 1812 годах. А что касается до готовности нашего народа отречься от веры по приказанию чуждых господ, то Вам также лучше других известно, довольно ли залиты кровью этих чуждых господ все те стороны России, где наша вера подвергалась гонению, где в самом деле чуждые господа думали разрушить православие, а на место его внести унию и латинство.

Каким же образом народ этот так внезапно переменился? Ясно по крайней мере то, что это мнимое равнодушие к общественными делам и к своему собственному человеческому достоинству, которое Вы ему приписываете в IX и X веках, не могли происходить от сурового климата, потому что климат с тех пор не переменялся во все продолжение нашей истории и остался тот же до сих пор; а большая часть нашего народа и до сих пор, как Вам известно, не только не ждет крайней необходимости, чтобы выйти из своего дома, но так мало зависит от климата, что почти всю свою жизнь, несмотря ни на какие времена года, проводит на открытом воздухе и только ночью ложится спать внутри своего дома.

Откуда же могла произойти мысль об этой резкой противоположности между первыми двумя веками нашей истории и всеми последующими? В наших летописях нет ни одного слова, из которого бы она могла возникнуть; напротив, они изображают нам в первые два века точно тот же характер народа и точно то же коренное устройство государственных отношений, которое мы видим и впоследствии, только с тою разницею, что известия первых веков, по отдаленности их от первого летописца, скудные; а последующие, когда свидетельства летописей становятся подробнее, открывают перед нами яснее все внутренние отношения государства.

Мне

кажется, что такое понятие о государственных отношениях и народном характере древней России вышло просто из нескольких ошибочных гипотез, внесенных в нашу историю Шлёцером и другими немецкими исследователями, которые, по несчастью, первые начали ученым образом обрабатывать нашу историю и обратили свое внимание исключительно на эти два века. Они не могли себе составить ясного понятия об отношениях призванного князя, потому что государственное устройство славянских племен им было незнакомо; вообразили себе Россию прежде варягов каким-то хаосом и предположили, будто бы наше государство основано варяжскими князьями и будто бы эти князья, внося свои понятия в новооснованное государство, поставили народ к себе в такое отношение, как будто бы он был завоеван. Этот взгляд принят у нас был многими последующими изыскателями за дело решенное, и вот, мне кажется, на чем основано и то, что Вы говорите о чуждых господах и об народе, который покоряется первому пришедшему.

Шлёцер и другие немецкие ученые только потому могли себе составить такое понятие о первых двух веках нашей истории, что они эти два века изучали совершенно отдельно, безо всякой связи с предыдущим и последующим. Разумеется, что из отрывчатых и кратких известий летописца об этом далеком времени, многозначительных в связи с целым, вышло что-то мертвое, лишенное всякого колорита и характера, и что из этих несвязных камней разрушенного здания можно было строить всякого рода гипотезы и системы. Но мы, несмотря на естественное влияние этих первоначальных исследователей, знаменитых своею ученостью, не могли не откликнуться на громкий голос нашей истории, прямо им противоречащий, и это живое впечатление летописей явственно выразилось в Вашей статье. Рядом с той мрачной картиною нашей старины, о которой мы сейчас говорили, в той же статье есть и совершенно другая картина, где отношение призванных князей к с народу и самый народ изображены совсем иначе.

1. «Рюрик, — говорите Вы, — был призван в Новгород добровольно, и Олег был так же добровольно принят в Киеве».

2. «С народом у нас князь имел дело лицом к лицу как защитник и судья, в случаях, впрочем, очень редких, за что и получал определенную дань — вот в чем и состояло все его отношение».

Не ясно ли, что это отношение совсем не то, которое показано в прежней картине? Кажется, это не значит покорить и держать в повиновении.

3. «Народ на Западе, побежденный и покоренный, был обращен в рабство, а у нас остался свободным, как был, потому что не был покорен».

4. «У нас не было ни победы, ни покорения и не началось никакого различия в правах между пришельцами и туземцами, не началось ни дворянства, ни рабства».

5. «Все жители различались только по своим занятиям, равно доступным для всякого, а в политическом, гражданском отношении были равны между собою…».

Совершенно справедливо, но именно потому, что у нас не было ни победы, ни покорения, те же коренные основы гражданского быта остались и в продолжение всей нашей истории; а если бы завоевание и покорение, как Вы прежде говорили, было, но не вдруг, а мало-помалу, то совершенно в той же соразмерности происходил бы мало-помалу и перевес покорителей над покоренными, образовались бы сословия благородных и рабов. Вы, кажется, предполагаете, что это завоевание довершилось через 200 лет, то есть при Ярославе; но Вы же сами говорите, что в «Правде» Ярослава за русина и словенина совершенно одна пеня и что, следовательно, они имели одинакие права. А в позднейшие времена еще яснее видно, что этого различия в правах вовсе не было.

6. «Земля у нас осталась, как прежде, в общем владении народа, под верховною (отвлеченною) властью князя…».

Опять ясное доказательство, что ничего не было похожего на завоевание, ни на внезапное, ни на постепенное, и что призвание и завоевание не только не были близки одно к другому, но были прямо одно другому противоположны. Отсутствие личной земельной собственности, а принадлежность земли целой общине (деревне или городу), которая распоряжается ею на мирской сходке, — одно из коренных отличий всех славянских народов, совершенно несовместное с завоеванием; оно у нас не только не нарушалось от призвания варяжских князей, но, как известно, и до сих пор существует.