Том 1. Голый год
Шрифт:
– Так?!
Ипполит Ипполитович женился на четвертом десятке лет, из трех его сыновей в живых остался один – Илья. Старик вспоминает своего сына, восстанавливает его образ и не чувствует ни радости, ни заботы – ничего. Где-то далеко затерялся длинный, расплывающийся образ сына, сначала ребенка, потом мальчика, юноши, а теперь уже почти старика. Вспоминается, что когда-то, давно, тоже этот образ был нужен и дорог, потом утерялся и теперь – безразличен.
И лишь по инерции старик переспрашивает:
– Приехал, говоришь?
– Да. Отдыхают теперь. Ночью приехали. Одни.
– Так?!
Васена деловито откликается:
– Что же?! Ваши годочки не такие, чтобы…
И старик, и Васена спокойны.
Молчат.
Старик откидывается к спинке дивана и дремлет.
– Ипполит Ипполитович, вам надоть идти гулять.
– Так?!
Воздух «бабьего лета» синь и крепок… Где-то далеко наверху кричат журавли. Старик в чесучовой фуражке, надвинутой глубоко на лоб, в черном длинном пальто, сгорбившись, опираясь на бамбуковую трость с изображениями змей и поддерживаемый здоровой Васеной, ходит по кровавым листьям виноградника около белой террасы, залитой холодным солнцем.
Иногда старик замирает на несколько часов. Из него уходит окончательно, так кажется, жизнь. Он лежит землисто-бледным, с помертвевшими губами, с глазами открытыми и стеклянными, почти не дыша. Тогда гонят за врачом, и врач вспрыскивает камфару и делает искусственное дыхание, дает дышать кислородом. Старик оживает, медленно, бессмысленно поводя глазами.
Врач сосредоточенно и важно говорит:
– Если бы еще одна минута, была бы смерть.
Когда старик отходит окончательно, Васена ему повествует:
– Так уж боялись, так уж боялись… Совсем, думали, умерли уж… Да, ведь, и то, – годочки ваши не такие, чтобы…
Ипполит Ипполитович слушает безразлично и молча, и лишь иногда, вдруг, нелепо, сожмуриваясь, щуря глаза и растягивая губы, смеется.
– Хгы! – хгы! – смеется он и хитро добавляет: – умру, говоришь? хгы! – хгы!
Илья Ипполитович, сын, ходит по пустынным комнатам умирающего дома. Пыльно и затхло, через мутные стекла идет солнце, в нем золотятся пылинки. Илья заходит в комнату, где прошло его детство. На подоконниках, на столах, на полу – везде настлалась серая пыль. На полу видны свежие, редкие следы ботинок. На столе – нездешний – лежит тощий чемодан, со многими наклейками железных дорог. Твердая затаившаяся тишина застыла в доме. Сын так же громоздок, как и отец, но он ходит еще очень прямо. Волосы уже поредели, на висках седеют, а лицо – по-молодому – брито. У губ уже серые морщинки. У него серые, большие и уставшие глаза.
У сына, Ильи Ипполитовича, сумрачно и тяжело на душе при мысли об отце потому, что дни его, отца, подсчитываются; и он тоскливо думает о нелепости смерти и о том, как держать себя с человеком, который обречен окончательно. Но ходит он в то же время – от угла до угла – бодро очень.
Отец и сын встречаются у террасы.
– Здравствуй, отец, – говорит бодро сын, нарочито-беззаботно улыбаясь.
Отец, старик, сначала не узнает сына, смотрит безразлично, но потом улыбается, идет по ступенькам наверх и подставляет щеку для поцелуя, от щеки его пахнет воском.
– Так?! – говорит старик.
Сын целует его,
– Давно не видались, отец! как живешь?
Отец смотрит на сына из-под козырька фуражки, улыбается бессильно и не сразу говорит:
– Так?!
Васена отвечает за старика:
– Уж какое житье их, Илья Ипполитович?.. Что ни день, то все боимся, – говорит она речитативом.
Илья Ипполитович бросает укоризненный взгляд Васене и говорит громко:
– Пустяки, отец! Ты еще сто лет проживешь!.. Ты устал, отец! Присядем вот сюда, отец. Потолкуем!..
Они садятся на мраморную ступень террасы.
И молчат.
Сын краснеет, напрягает мучительные мысли и не находит, что сказать.
– А я все картины пишу… За границу собираюсь… – говорит он.
Старик не слушает, смотрит невидяще и бессмысленно, и вдруг спрашивает:
– Это ты приехал меня посмотреть? – умру скоро!..
Илья Ипполитович бледнеет пятнами и растерянно говорит:
– Что ты это, отец, как ты это?
Но отец уже снова не слушает. Он откидывается к барьеру. Глаза его полузакрыты и стеклянны, лицо утеряло всякое выражение.
Он дремлет.
Светит солнце, небо сине, в прозрачных далях над землею разлит хрусталь. Илья Ипполитович ходит по парку и думает об отце. У отца была большая, полная и богатая жизнь. Было так много хорошего, нужного и светлого. А теперь – смерть. И не останется ничего. Ничего! И это – ничего – Илье Ипполитовичу кажется ужасным. Ведь жизнь, свет, солнце, все, что есть кругом и внутри человека, человек познает через самого себя. Умрет человек – умрет для него мир. И он уже ничего, ничего не будет ни сознавать, ни чувствовать. Для чего же тогда жить, развиваться, работать, когда концом будет – ничто?.. Ведь в его, в отцовых, сто годах чуялась какая-то большая мудрость, и еще он был – отец.
Где-то, далеко в пустынной синеве, кричат журавли:
– Курлы, курлы-ы, – несется с пустынного неба от едва заметной черной стрелки, направленной к югу. Под ногами шуршат листья, красные и подернувшиеся инеем. Большое лицо Ильи Ипполитовича бледно. Устало и бессильно сложены серые морщинки у губ.
Он, Илья, целую жизнь прожил одиноким и одним в холодной мастерской, тяжело живя, среди картин и для картин. Для чего?
Ипполит Ипполитович в большой и пустынной столовой, повязанный по-детски салфеткой, ест бульон и котлеты: Васена кормит его с ложечки. Потом она отводит его в кабинет. Старик ложится на диван, закидывает руку под голову, дремлет с полуоткрытыми своими глазами.
К нему приходит Илья Ипполитович. Он опять нарочито-бодр, но в глазах, уже усталых, – тоскование. А в его бритом лице, в сером английском костюме и желтых ботинках, чуется большая, измотанная, запутанная душа, сейчас страдающая и хотящая скрыться.
Он садится у ног отца.
Отец долго ищет его глазами, говорит, точно граммофонная пластинка спетого баса:
– Так?!
– Давно не видались мы, отец! Хочется поговорить мне с тобой! Ведь, как-никак отец, а дороже тебя нет, ведь, у меня никого, отец! Как живешь, отец? – говорит сын, бодро встряхивая седеющими кольцами волос.