Том 1. Голый год
Шрифт:
В читальной часы пробили одиннадцать, им ответили часы из зала, и сейчас же за ними прозвонил телефон; в пустынной тишине его звон прозвучал необычно и резко; в телефоне глухо, издалека зазвучал женский голос.
– Это вы, Дмитрий Владимирович? Дмитрий Владимирович, вы ли это?
– Да. Но кто говорит?
– Говорит Ксения Ипполитовна Енишерлова, – ответил голос покойно и зазвучал взволнованно: – Это вы, мой аскет и искатель? Это я, это я, – Ксения…
– Ксения Ипполитовна, – вы? – Полунин спросил радостно.
– Да-да… О, да-а!.. Я устала метаться и быть на кончике острия, и я приехала
Полунин стоял около телефона сгорбившись, лицо его было серьезно и внимательно.
– Да, я простил.
Одно лето, давно уже, часто Полунин и Ксения Ипполитовна встречали вместе июньские всходы, и по зарям, в матовой росе на террасе, когда горько пахло березами и меркнул хрустальный серп на западе, прощаясь до завтра, Полунин целовал свято наивные, думалось ему, Ксении Ипполитовны, в горьком березовом соке, чистые губы, и поцелуи эти были наивны и чисты. Но Ксения Ипполитовна потом смеялась над ними и покойно пила изнемогающую, протестующую страсть Полунина порочными своими губами, чтобы покинуть его потом, сменять на Париж и оставить после себя лоскутья любви чистой и страстной.
Были те июнь и июль, были с тем, чтобы принести радость и горе, добро и зло. Алену встретил Полунин уже уставшим, уже нашедшим свое. Жил один, с книгами. Алену встретил весной, сошелся быстро, просто, зачав ребенка, – нашед в себе уже не страстные инстинкты, но инстинкт отцовства. Алена в дом пришла без венчания, тоже уже после весенней любви, пришла вечером, поставила в кухне на скамью свой сундучок, прошла в кабинет, сказала тихо:
– Вот я. Пришла, – и платком утерла уголки губ, красивых еще очень и скромных.
Ксения Ипполитовна приехала к заполдням, когда день уже меркнул и над снегами пошли синие полосы. Небо потемнело, налилось синей мутью, кричали под окнами на снегу снигири. Ксения Ипполитовна подъехала к парадному, позвонила, хотя Полунин ей отпирал уже. Прихожая была большая, светлая, холодная. Когда входила Ксения Ипполитовна, на минуту упали на окна солнечные лучи, свет в прихожей стал теплым и восковым, – лицо Ксении Ипполитовны показалось Полунину в нем зелено-желтым, как кожица персика, – безмерно красивым. Но лучи погасли, свет стал синим, сумеречным, – Ксения Ипполитовна померкла, стала уставшей, постаревшей.
Алена поклонилась, Ксения Ипполитовна на момент приостановилась, верно, раздумывая: – подать ли руку? – подошла быстро, обняла Алену, поцеловала.
– Здравствуйте, я ведь старый друг вашего мужа.
Руки для поцелуя Полунину не дала.
С тех пор, с того давнего лета Ксения Ипполитовна изменилась очень. Так же прекрасны были глаза, так же тонки и красивы были своевольные губы, прямой нос, изломанные брови, – появилось нечто, что напоминало поздний август. Носила раньше она светлые костюмы, – была одета сейчас в черное платье, рыжие свои нежные волосы заложила простым жгутом.
Прошли в кабинет, сели на диван. Свет стал синий, за окнами лежал синий снег. Мебель и стены в сумерках посерели. Полунин был очень серьезен и внимателен, заботливо стал около Ксении Ипполитовны. Алена ушла; уходя, смотрела на мужа долго и пристально.
– Я сюда прямо из Парижа. Это очень странно. Собиралась
Ксения Ипполитовна замолчала, скрестила пальцы, поднесла руки к щеке; были пальцы ее тонки и длинны, с полированными ногтями; мелькнуло в лице сиротливое и грустное.
– Говорите, Ксения Ипполитовна.
– Я ехала нашими полями и думала о том, что жизнь здесь скучна и проста, как эти поля, но что жить здесь можно не только от вещей. Знаете, – жить от вещей. Меня зовут – я еду, меня любят – я позволяю любить, в витрине бросилась в глаза вещь – я покупаю. Если бы не было тех, кому не лень меня двигать, – я бы не двигалась… Я ехала нашими полями и думала о том, что так нельзя. И еще я думала о том, что приеду к вам и расскажу о мышах… Париж, Ницца, Монако, платье, английские духи, вино, де-Виньи, нео-классицизм, любовники… У вас все по-старому.
Ксения Ипполитовна встала, подошла к окну.
– Снег, синь, как в Норвегии. В Норвегии я бросила Вальпянова. В Норвегии люди похожи на клейдейсталей. Лучше России – нет. У вас все по-старому. Вы молчите. Вы простили – тот июль?
Полунин подошел, стал рядом.
– Да, простил, – сказал серьезно. – Снег в сумерки всегда синий.
– А я не простила того июня. А в читальной – тоже по-старому. Помните, мы читали вместе там Мопассана.
Ксения Ипполитовна пошла к читальной, отворила дверь, вошла. В читальной были книжные шкафы, где за стеклами стояли ровные золоченые томы, стоял диван и около него большой круглый полированный стол. В окна шли последние желтые лучи, свет здесь был не холодно-синим, как в кабинете, – восковым, теплым, и опять лицо Ксении Ипполитовны показалось Полунину необыкновенным – зеленым, а волосы – цвета мальв; глаза ее, большие, черные, пустые в своей глубине, смотрели упорно.
– Вам, Ксения Ипполитовна, бог дал величайшее – красоту.
Ксения Ипполитовна посмотрела пристально на Полунина, усмехнулась.
– Величайший соблазн дал мне бог… Вы мечтали о вере – нашли ее?
– Да, нашел.
– Вера – во что?
– В жизнь..
– Ну, а если ни во что не верить?
– Невозможно.
– Не знаю. Не знаю… – Ксения Ипполитовна положила руки на голову. – В Париже и Ницце меня ищет сейчас японец Чики-сан. Я не знаю, – знает ли он про Россию. Я, вот уже неделю, – как умер последний мышенок, – не курю, а раньше я курила египетские. Да, – невозможно не верить.
Полунин подошел быстро к Ксении Ипполитовне, взял ее руки, опустил их; были глаза его очень внимательны; он сказал серьезно и тихо:
– Ксения, не надо грустить. Не надо.
– Вы меня любите?
– Как женщину – нет, как человека – да, – ответил твердо, тихо.
Усмехнулась, опустила глаза. Пошла быстро, села на диван, поправила черную свою юбку, улыбнулась.
– Я хочу быть чистой.
– Вы очень чистая. – Полунин сел рядом, сгорбился, поставил локти на колена.
Молчали.