Том 1. Кондуит и Швамбрания. Вратарь Республики
Шрифт:
Тут Настя внезапно насторожилась, прислушалась и рванулась к окну. Пассажиры побледнели. Карасик вгляделся и увидел, что большая дюралюминиевая заслонка от болтанки и ветра отодралась от наружного борта. Она билась, металась на проволоке и каждую секунду могла быть захвачена пропеллером или втянута в мотор. Это грозило разворотить мотор. Настя резко сдвинула вбок стекло окна. Мокрый ветер ворвался с огромной силой в кабину.
– Держите меня за ноги! – крикнула Настя и полезла в окно.
– Что вы хотите делать? Оставьте! – крикнул военный.
– Держите, вам говорят, некогда
Настя нахлобучила шлем, упрятала в него волосы и далеко высунулась из окна. Пассажиры неловко и крепко держали ее. Она висела над тысячеметровой пропастью. Воздух бил ее, воздух рвал ее. Футболистик на комбинезоне прыгал как сумасшедший. Ветер выхватил у Насти заслонку, она не давалась в руки. Но Настя, вся повиснув над бездной, дотянулась все-таки, уцепилась, поставила сорванную заслонку на место и крепко прикрутила проволокой. Пассажиры потащили Настю обратно в кабину. Она была немного бледна.
– Ну, ну! – сказал военный. – И не страшно вам так?
– Ы! – мотнула головой Настя.
Когда сели на аэродром вечером, все сошли на сырую траву. Настя полезла под самолет, чтобы осмотреть хвостовой костыль. Вдруг она пронзительно закричала и кинулась из-под машины. Карасик подбежал к ней.
– Ой, как я напугалась! – виноватым тоном сказала Настя.
– Да что такое случилось?
– Вон там в траве… лягушка как прыгнет!
– Эх вы, храбрячка! – снисходительно сказал военный. Его давно уже не тошнило.
Мгновенно Карасик вспомнил все это. Как он мог забыть?
– Ну, а как насчет лягушек? – спросил он.
– Боюсь до смерти.
В эту ночь, черную и душную, Настя спала в легкой палатке. Ее соорудили молчаливые, корректные Настины спутники. Затем, отсчитав тридцать шагов, они ушли курить. Около машины запрещалось даже вынимать спички из кармана.
Настя показалась у выхода из палатки. Он была без комбинезона, в уютном домашнем халатике. Карасик почувствовал сосущее умиление.
– Ну, до утра, мальчики, спокойной ночи, – сказала Настя.
– Ах, Настасья Сергеевна, – сказал, отставив ногу и подбоченясь, Фома, – замкнутая вы натура, какие люди вокруг вас, а вы ноль внимания!
– Фома! – крикнул Бухвостов издали.
– Ну?
– Опять?..
Фома подмигнул Карасику.
Скоро все спали. Только Карасик никак не мог устроиться, ворочался с боку на бок. Потом и он затих. Лишь всхлипывала вода у песка. Вахту нес Бухвостов. Он ходил около палатки мерным шагом часового. Вдруг Карасику послышался тихий разговор.
– Настя, к тебе можно? Тебе не очень некогда?
Карасик не слышал, что ответила Настя, и ревниво насторожился.
– Господи, опять! – сказала Настя. – Да что такое? Я не понимаю, что ты хочешь?
– Ничего не хочу, я хочу только, чтобы ты ко мне по-человечески относилась, а ты со мной хуже, чем со всеми.
– Брось, Николай! Я к тебе прекрасно отношусь. Мы с тобой уже говорим на эту тему не первый раз.
– Настя!.. – умоляюще прошептал Бухвостов.
До Карасика донесся сердитый голос Насти:
– Ну, ну, Николай!.. Покойной ночи.
Карасик поспешно зажмурился, услышав у самой головы
Но тут раздался голос Фомы:
– Что, Коленька, вахту несешь?
– Пошел ты!.. – рассердился Бухвостов.
– Будет моя вахта – и пойду, – сказал Фома, повернулся на другой бок и вызывающе захрапел.
Настя не сразу смогла заснуть. Неожиданный приход Бухвостова рассердил ее. Она знала Бухвостова еще по детскому дому. Угрюмый, лобастый беспризорник помогал ей строить авиамодели. Мальчишки в детском доме были озорные, часто говорили всякие гадости. Коля Бухвостов однажды жестоко избил одного из них. Так Настя и Коля подружились. Потом Настя стала замечать, что Бухвостов смотрит на нее восторженными глазами. Ее сперва забавляло это мальчишеское обожание. Хотя она была моложе на год Бухвостова, но считала себя взрослее его. Настя помнила свою мать – она была сестрой милосердия в прифронтовом городе и умерла от сыпняка. Насте было тогда пять лет. Но в памяти ее сохранились трогательные гостинцы, которые приносила мать: ириски, постный сахар. Помнилась суховатая кожа щеки, о которую Настя любила тереться маленькой.
Бухвостов ничего этого не знал. Он не знал и не помнил своих родителей. Он мотался с солдатскими эшелонами. Люди менялись вокруг него. Не было ни ласки, ни привязанности. Настя была первым человеком, о котором он скучал, если не видел несколько часов, первым человеком, которому захотелось сказать что-нибудь ласковое. Но такие слова у Бухвостова не получались. Настя подозревала, что и в коммуну Гидраэра механик Бухвостов поступил из-за нее. Он был отличным работником, безупречным комсомольцем. Он дружил с Фомой и жил в одной с ним комнате общежития. Улыбчивый, добродушный Фома казался антиподом серьезного и мрачного Бухвостова. Но это не мешало дружбе. Они вместе работали, учились, вместе чертили. Часто из их комнаты доносились громкие, рассерженные голоса, что-то летело на пол, громыхали стулья. Из комнаты выскакивал распаленный Фома, зло одергивал рубашку, обводил всех осоловелыми глазами и опять скрывался за дверью. Часа через полтора оба выходили в самом лучшем расположении духа.
– Что у вас там такое? – озабоченно спрашивала Настя.
– Да чего он уверяет, что на его модели кривая завихрения…
– Опять? – говорил Бухвостов.
И Фома замолкал.
Они спорили по любому поводу: вздорили из-за погоды, галстука, из-за мяча… Фома был музыкален. Вставая по утрам, он пел.
– Опять? – кричал Бухвостов.
– Что опять?
– Опять мотив врешь. Слуха нет, а орешь.
– У меня слуха нет?
– Ясное дело, нет.
– Ну, знаешь, Коля…
– Надо так, слушай: та-ри-ра-там-та-ту…
– И врешь: совсем не там-та-ту, а тим-ти-ри… пам-пам.
Иногда выбегал вдруг озабоченный Фома.
– Баграш! – кричал он. – Плеве ведь палач рабочего класса? Да?.. Спасибо!
И он исчезал снова в свою комнатку, где они с Бухвостовым решали вместе шараду: Плеве-л…
Они были совершенно неразлучны, но при людях вечно шпыняли друг друга. И, если кто-нибудь сказал бы им, что они дружны, оба побожились бы, что ничего подобного нет, и долго отплевывались бы.