Том 1. Новые люди
Шрифт:
– Пойдемте прямо, – проговорила она. – Я имею вам что-то сказать.
Они пошли. Андрею опять стало неприятно, и он даже подумал про себя, но словами:
– Чего ей нужно? Ведь, кажется, видит, что я расстроен. Нет, пристает…
Как бы в ответ на его мысли англичанка сказала:
– Вы расстроились, как я думаю, от разговора с Анной Ильиничной. Это, конечно, большая нескромность, что я касаюсь ваших дел, но я лучше вас знаю характер Анны Ильиничны, знаю ее суждения о вас, ее мнение вообще о ваших планах… и я могу стараться разъяснить ей ее ошибки, если они заставляют вас страдать.
Андрей мало понял.
– Какие ошибки? Что заставляет меня страдать? А вы разве знаете, о чем говорила со мной тетя?
– Она, я предполагаю, говорила
Андрей был удивлен. Что-то неожиданно и неприятно кольнуло его в сердце.
– Ошибки? А почему же вы-то уверены, что она ошибается? И в чем ошибается?
– Но вы тоже думаете, что она ошибается, иначе бы вы не огорчались, – возразила мисс Май. – Я считаю, что mademoiselle Катя к вам очень подходит и что вы вместе будете счастливы. И что вообще избранная вами дорога вам подходит.
В душе Андрея опять что-то повернулось. Он взглянул на девушку мрачно, почти злобно:
– Значит, вы лично не считаете меня, как тетя, способным на нечто более широкое, деятельное, на любовь более горячую, чем моя привычка к Кате?
– Привычка? Нет, отчего? Это тоже называют любовью. О ваших же планах и вообще никакого более мнения о вас я теперь выразить не могу. Скажу только, что ведь вы сами ничего другого и не хотите…
– Почему вы думаете, что не хочу? – вдруг почти закричал Андрей, останавливаясь. Лицо его было бледно и зло. – Не хочу, не хочу! Может быть, я сам не знаю, чего я хочу? Может быть, у меня тоска дикая, непереносная, я, может быть, задохнусь в болоте! Способен ли там или нет на что другое, и на что именно – я не знаю, а что хочу и живых чувств, и живой жизни, и всего, всего другого – это я знаю! Вон и листья живут, растут, меняются – посмотрите, какая липа стала кудрявая – а я, вы думаете, безропотно лежу на пуховике?
Мисс Май смотрела на него молча, без удивления. Серые глаза ее с большими зрачками были так близко, что Андрей, вглядевшись в эти зрачки, увидел в них свое собственное возбужденное лицо – и ему стало страшно! Чувство, никогда раньше не испытанное, похожее на необъятную тоску и желание броситься вниз, в пропасть без дна, – сжало грудь до физической боли. Он хотел еще что-то сказать – но не смог, повернулся и быстро пошел, почти побежал прочь.
Почему тетя Анна Ильинична считала Андрея «запоздалым», Катю – способной вредно повлиять на его жизнь, а его самого предназначенным для особенно широкой деятельности, и какой именно – всего этого она, вероятно, не могла бы объяснить. Видеть в Андрее замечательные свойства ей, конечно, помогало желание, в отношениях же с Катей она, человек старый, не боящийся романтизма, любящий Андрея, – просто чувствовала что-то неладное, не нравящееся ей и потому не хотела этого брака. Неладное кругом чувствовал и сам Андрей. Приливы тоски, которая заставляла его бродить по лесу целыми днями, теперь сделались острее, глубже и как-то безнадежнее: у него мысль никогда не являлась поговорить, посоветоваться с Катей. Он, напротив, боялся, чтобы она не узнала его настроений. Она все равно не поняла бы или поняла неожиданным образом, то есть, что Андрей ее разлюбил, ревнует, недоволен днем свадьбы, нездоров…
После странного разговора с мисс Май Андрей быстрым шагом, не оглядываясь, пошел через фруктовый сад в поле. Он забыл, что сейчас обед, что его будут искать… Беспомощный и жалкий, как заблудившийся ребенок, он куда-то бежал, чтобы быть одному, сообразить что-то, обдумать, но непривычный ум не слушался, в голове путалось, и опять он не мог ни понять, ни утолить свою тоску.
Было совсем темно, когда он вернулся к усадьбе. Как в тот вечер, ранней весною, когда он в первый раз увидел
– Куда ты, ласточка? – говорил он кому-то. – Подожди, постой. Разве я тебя трогаю? Нельзя уж и говорить? Ты меня, девка, коли хочешь знать, вот как приворожила. Я без тебя теперь ни ступить. Повернешься ты – мила мне, слово скажешь – еще милее. Вся ты мне кругом мила. Песню запоешь – я сейчас на землю ничком – и плачу. Так, сам о себе плачу. И сладко вот мне, и сладко, и сам я не знаю, что мне сладко. Главное – вся ты для меня удивительная, вот что главное.
Прошло несколько секунд молчания, вероятно, собеседница Тихона думала над его словами. Наконец она сказала:
– Да, говоришь: мила – мила… Ловок ты, поглядеть на тебя… Небось на Васенке женишься… Я тебе что? Я тебе не невеста, ты около своей невесты ходи. Я тебе верить никак не могу, я тебе за эти твои подходы такого покажу, что ты у меня ажио до амбара полетишь. Что там! Гони тогда Басенку! Пускай я цветы надену – и буду заместо нее! А то слова-то мне эти давно прислушались. Я человек горячий.
В голосе Тихона, когда он ответил, были и досада, и горестное удивление.
– Эх ты, девка! Ни слов, ни чувствований человеческих понять не можешь. И чего взбеленилась? Разве я тебя трогаю? За что ты меня гнать-то от себя будешь? Песню твою нельзя послушать? Обидно милой быть? С Басенкой у нас обещанье, давнишнее, я ее, Васену, вдоль и поперек знаю, она славная жена будет… Может, и ты славная жена будешь – да жалею я тебя смертно в жены взять. Ты теперь, Поля, такая мне удивительная и сладкая, как бы мне от Бога ниспослание – а тогда что? Как Васена и будешь. Жена – что? Жена всегда жена. Для духа нет простора, умиления нет. Не гони ты меня, Поляша, зачем меня гнать? Всякая тварь теперь радуется, цветы распускаются, последняя букашка – и та с кем хочет, с тем и летит – чего ж ты меня к Васене гонишь? Человек не хуже. Да и тебе я не противен.
«Это он с Пелагеей-прачкой, – подумал Андрей, вспоминая рослую фигуру Поли, смуглое свежее лицо и голос. – А Василиса?».
Андрей пошел на голоса, но пред ним только метнулись две темные фигуры с легким шорохом – и скрылись. Андрей все-таки двигался вперед, сам не зная хорошенько, что ему нужно. Ни за что в мире он не пошел бы теперь домой, к матери, в освещенную столовую, к слезам и расспросам Кати. Ему хотелось идти так прямо, до пруда, потом еще прямо, в пруд, в воду, – не в воду, только прямо, не оглядываясь, не думая, не видя.
Калитка в парке была отворена. Но Андрей вдруг остановился, потому что увидал светлое пятно перед собой в двух шагах. Он остановился только на мгновение, он сразу, бесспорно, неотвратимо понял, что это мисс Май. Он подошел ближе, совсем близко, обнял ее и прижал к себе. Под его руками было тонкое, почти несуществующее тело, почти призрак. Андрей не сам подошел, не сам обнял – он бы не посмел: но ему точно приказал кто-то сделать это, сильнее его, – и он повиновался без мысли, с ужасом.
Она не сопротивлялась. Несколько мгновений они стояли неподвижно, потом пошли так, обнявшись, куда-то вниз, должно быть, к пруду. Кругом стоял шум, шорох, шелест и шепот летней ночи, темной, с черно-синим небом и большими, лучистыми звездами. Вот и пруд, застывший, неподвижный, как бездонная яма. Между камышами черно и глухо, только кое-где неожиданно блестит отраженная звезда. Это тот самый пруд, до которого Андрей хотел сейчас идти один, до пруда, в пруд… Но Андрей забыл это, как вообще забыл, что он думал и как жил раньше. Они шли долго, потом сели на скамейку. Они еще не сказали ни слова, но Андрей чувствовал в горле теплые слезы – и не боялся их. Прошло какое-то время, они опять медленно огибали темный пруд – и уже говорили. Может быть, Андрей начал первый говорить, а может быть, и Май.