Том 1. Новые люди

Гиппиус Зинаида Николаевна

– Какая ты необыкновенная, я тебя не понимаю. Ты любишь меня? Да это не то слово. Я и прежде любил. А для тебя у меня нет слова. Май, ты как жизнь. Все. И начало, и конец. Ты видишь, что я так чувствую? Скажи мне, зачем ты, откуда ты такая?

– Я тебя люблю, – сказала Май. – Я никогда, никому не говорила «ты», кроме Бога. Я, быть может, не умею говорить «ты». Но нельзя тебе иначе. Я люблю, потому что так нужно. И ты меня тоже, потому что так нужно – любить. Ты меня уже давно любишь, я давно вижу. Я и думала, что это любовь, я ее сейчас узнала. Остальное

не это, не любовь.

– Но ведь я тебя не знаю, и ты меня не знаешь, за что же ты любишь?

– Ни за что. Мне все равно. Это само приходит – без всяких мыслей. Мысли даже могут быть против. По мыслям, – особенно как другие думают, тебе следует любить Катю, а не меня.

Андрей рассмеялся. Он не чувствовал никаких угрызений совести, ни малейшей вины перед невестой – так она была далеко от него, так их отношения были несравнимы с теперешним. Он ничего не отнял у Кати. Он сам только что открыл в себе душу – и всю ее сейчас же отдал девушке в белом платье, которую едва знал и от которой едва слышал несколько слов. Она сказала, что «это» само приходит – и, вероятно, в ее словах была истина.

– Катя, Катя… – повторил Андрей. – Что ж, она ко мне подходит. Сегодня в аллее, помнишь? Ты мне говорила правду…

– Да, но я нарочно. Правду, но не всю… Половину. Мысли – ведь тоже не ложь, а я говорила о них, о мыслях. Я уж знала тогда, что есть и другое, вот что пришло. Это неизбежно.

За тополями небо покраснело, как зарево пожара – и большая, тусклая луна поднялась. Все выяснилось, почти неприметно светлея. Андрей увидал бледные черты Май. Лицо ее было строго и серьезно. Луна поднималась, делалась меньше и серебристее. От тихих деревьев и травы ползли сырые ароматы.

– Мне не стыдно деревьев, – сказал Андрей. – Трава, и небо, и зелень похожи на тебя. Я давно заметил, что листья так дают тебе тень – точно ты им своя.

– Все это – одно. А ты не знал? Не надо удивляться, надо приближаться ко всему, тогда будет хорошо.

– Май, какая ты странная! Но ведь люди – люди, они живут, они служат, у них дела, деньги, свадьбы, законы… Ты точно не хочешь знать ничего простого.

– Простого? О, нет, ты говоришь не о простом, ты о житейском, о мелком говоришь. Оно есть, но ему не следует быть, несчастие, что оно есть. А простое – это не то. Все просто – и я, и травы, и любовь, и небо, и смерть.

Прилив отчаяния охватил Андрея. Что же дальше? Она здесь теперь, с ним, а потом? Как соединить сон и действительность?

– Я хочу быть всегда с тобой. Я женюсь на тебе.

Май засмеялась и покачала головой. Лицо ее было все светлое от месяца и прозрачное, как листья белых цветов.

– О, нет, – сказала она, продолжая улыбаться. – Я не жена.

– Отчего? Отчего? Но что же делать?

– У тебя есть любовь в душе. О чем ты заботишься?

– Я хочу всегда с тобой, всегда, как теперь. Я не могу не жениться на тебе.

– Послушай, – сказала Май. – Пойми, что я думаю. Я думаю, что люди гораздо дольше живут, чем им следует, чем они действительно могут. Это как если бы зрелые апельсины не падали с веток,

а сохли и портились на дереве. Истинная жизнь человека проходит быстро, как весна и лето, так же быстро. А потом люди остаются доживать, – это ошибка, им пресно и скучно, потому что жизни нет. Большое счастье, если можно пройти жизнь, прожить весну и лето – и кончить, не ползти дальше. И жизнь ничем нельзя продлить, как май нельзя продлить. Ты хочешь всегда со мной – как теперь. Теперь есть счастье, потому что есть жизнь, а потом все равно ничего не будет, потому что придет смерть. Живи со мной – а доживай… с кем хочешь… Я бы не хотела доживать совсем.

– Я тебя не понимаю, – робко сказал Андрей. – Но как и зачем от тебя уйти? – И он обнял ее и поцеловал легкие волосы. – Куда уйти? А ты? Оставишь меня? Выйдешь замуж?

Май опять улыбнулась.

– О, я не выйду. Я думаю, я не доживу до старых лет. Отец умер от сердца, у меня тоже болезнь сердца, это я знаю. Я не выйду замуж.

Андрей сжал ее руки.

– Болезнь? А я? Боже мой, а я?

– Но это не сейчас, это потом. А болезнь – это хорошо, потому что скоро. Надо ведь умирать от чего-нибудь.

Она первая сказала, что пора идти домой. Было очень поздно, но в усадьбе еще горели огни. Андрея ждали. У двери они расстались – так же неожиданно, как сошлись, без поцелуя, без обещаний встретиться. Андрей пришел к себе, запер дверь на ключ и не ответил, когда к нему стучали. Он не спал всю ночь и о чем-то думал, что-то хотел понять и решить. Но решать было нечего, а понять, соединить любовь и жизнь не могли люди и до Андрея, не смогут, вероятно, и после него.

XII

В маленькой комнате, с лежанкой, с сундуками и корзинками, с вареньем на полках, сидели Домна Ниловна, тетушка Анна Ильинична и Катя.

Комната эта помещалась в самом дальнем углу дома и называлась почему-то «теплушкой». Во всех случаях жизни, требовавших обсуждений сообща, Домна Ниловна устраивала семейный совет именно в теплушке. Даже когда она одна должна была что-нибудь решить, относительно хозяйства, например, – она удалялась в эту тесную комнатку, считала банки с пикулями и вареньем, перебирала пучки резко пахнущих сухих трав, висящих на стенах, – и сейчас же чувствовала, что укрепляется в мыслях.

Теперь и Анна Ильинична была привлечена сюда. Она чувствовала себя преотвратительно в теплушке. Сундуки теснили ее, низенькие стульчики казались неудобными, от спертого воздуха ей становилось душно.

– Что же, сестрица? Чего же охать? Ты уж мне скажи, наконец, что у вас случилось и причем тут я?

Домна Ниловна махнула рукой. Катя отошла к окну и, вынув платок, заплакала, громко дыша. У нее и раньше были красные глаза.

Анна Ильинична нетерпеливо задвигалась на стуле.

– Да ведь можно же объяснить, наконец, в чем дело?

– Думать надо – вы все, сестрица, знаете, – начала Домна Ниловна. – Что там, вина не ваша, но горько мне, горько видеть, как гибнет единое дитя, да как девичье сердце болит, золотое сердце, это всякий видит…