Том 1. Стихотворения 1892-1909

Брюсов Валерий Яковлевич

Октябрь 1901

З.Н. Гиппиус («Неколебимой истине…»)

Неколебимой истине Не верю я давно, И все моря, все пристани Люблю, люблю равно. Хочу, чтоб всюду плавала Свободная ладья, И Господа и Дьявола Хочу прославить я. Когда же в белом саване Усну, пускай во сне Все бездны и все гавани Чредою снятся мне.

Декабрь 1901

В.И. Прибыткову

Застольная речь

Мы здесь собрались дружным кругом, Когда весна шумит над Югом И тихо голубеет твердь, Во дни Христова воскресенья, Когда по храмам слышно пенье О победившем смертью смерть! Бессильно тают глыбы снега, Река разламывает лед, Чтоб к морю полететь с разбега, В себе качая небосвод. А по полям цветет, поет Подснежников святая нега. Нас не страшат земные зимы, Мы веснам верим в смене лег! Не так ли, косностью томимы, О смерть! мы верим в твой обет! Наш путь далек, мы пилигримы, Но вдалеке нам светит свет. Да! этот мир как призрак канет, Смерть наши узы разорвет. И новый день нам в душу глянет! Пусть он нас снова отуманит И пусть измучит, пусть обманет, Но только был

бы зов — вперед!

2 апреля 1901

Июль 1908

Да, пробил последний, двенадцатый час! Так звучно, так грозно. Часы мировые окликнули нас. О, если б не поздно! Зарницами синими полночь полна, Бушуют стихии, Кровавым лучом озарилась луна На Айа-Софии. Стоим мы теперь на распутьи веков, Где выбор дороги, И в грозную полночь окликнул нас зов, И властный и строгий. Кто в час совершений в дремоте поник, — Судьбе не угоден. И мимо пройдет, отвративши свой лик, Посланник господен. О, есть еще время! Стучат и стучат Часы мировые. В таинственных молниях виден Царьград И Айа-София.

1 августа 1903

Лирические поэмы

Город женщин

Домчало нас к пристани в час предвечерний, Когда на столбах зажигался закат, И волны старались плескаться размерней О плиты бассейнов и сходы аркад. Был берег таинственно пуст и неслышен. Во всей красоте златомраморных стен, Дворцами и храмами, легок и пышен, Весь город вставал из прибоев и пен. У пристани тихо качались галеры, Как будто сейчас опустив паруса, И виделись улицы, площади, скверы, А дальше весь край занимали леса. Но не было жизни и не было люда, Закрытые окна слагались в ряды, И только картины глядели оттуда… И звук не сливался с роптаньем воды. Нас лоцман не встретил, гостей неизвестных, И нам не пропела с таможни труба, И мы, проходя близ галер многоместных, Узнали, что пусты они как гроба. Мы тихо пристали у длинного мола, И бросили якорь, и подняли флаг. Мы сами молчали в тревоге тяжелой, Как будто грозил неизведанный враг. Нас шестеро вышло, бродяг неуклонных, Искателей дней, любопытных к судьбе, Мы дома не кинули дев обрученных, И каждый заботился лишь о себе. С немого проспекта сойдя в переулки, Мы шли и стучались у мертвых дверей, Но только шаги были четки и гулки Да стекла дрожали больших фонарей. Как будто манили к себе магазины, И груды плодов, и бутылки вина… Но нас не окликнул привет ни единый… И вот начала нас томить тишина. А с каждым мгновеньем ясней, неотвязней Кругом разливался и жил аромат. Мы словно тонули в каком-то соблазне И шли и не знали, пойдем ли назад. Все было безмолвно, мертво, опустело, Но всюду, у портиков, в сводах, в тени Дышало раздетое женское тело, — И в запахе этом мы были одни. Впивая его раздраженным дыханьем, Мы стали пьянеть, как от яда змеи. Никто, обжигаемый жадным желаньем, Не мог подавлять трепетанья свои. Мы стали кидаться на плотные двери, Мы стали ломиться в решетки окна, Как первые люди, как дикие звери… И мгла была запахом тела полна. Без цели, без мысли, тупы, но упрямы, Мы долго качали затворы дворца… И вдруг подломились железные рамы… Мы замерли, — сразу упали сердца. Потом мы рванулись, теснясь, угрожая, Мы вспрыгнули в зал, побежали вперед. На комнаты мгла налегала ночная, И громко на крики ответствовал свод. Мы вкруг обежали пустые палаты, Взобрались наверх, осмотрели весь дом: Все было наполнено, свежо, богато, Но не было жизни в жилище пустом. И запах такой же, полней, изначальней, В покоях стоял, возрастая в тени, И на пол упали мы в шелковой спальне, Целуя подушки, ковры, простыни. И ночь опустилась, и мы не поднялись, И нас наслажденье безмерное жгло, И мы содрогались, и мы задыхались… Когда мы очнулись, — уж было светло. Мы шестеро вышли на воздух, к свободе, Без слов отыскали на берег пути И так же без слов притаились в проходе: Мы знали, что дальше не должно идти. И долго, под мраморным портиком стоя, С предела земли не спускали мы глаз. Корабль наш качался на зыби прибоя, Мы знали, что он дожидается нас. По улицам клича, друзья нас искали, Но, слыша, как близятся их голоса, Мы прятались быстро в проходе, в подвале… И после корабль распустил паруса. Поплыл в широту и в свободное море, Где бури, и солнце, и подвиги есть, И только в словах баснословных историй Об нас, для безумцев, останется весть. Товарищи! братья! плывите! плывите! Забудьте про тайну далекой земли! О, счастлив, кто дремлет в надежной защите, — По, дерзкие, здесь мы не смерть обрели! Найти здесь легко пропитанье дневное, Нет, мы не умрем, — но весь день наш уныл, И только встречая дыханье ночное, Встаем мы в волненьи воскреснувших сил! И бродим по городу в злом аромате, И входим в дворцы и в пустые дома Навстречу открытых незримых объятий — И вплоть до рассвета ласкает нас тьма. В ней есть наслажденье до слез и до боли, И сладко лежать нам в пыли и в крови, И счастью в замену не надо нам воли, И зримых лобзаний, и явной любви!

1902

Венеция

Последний день

Он придет, обезумевший мир, Который поэтом прославлен. Будет сладостным ядом отравлен Воздух и самый эфир. С каждым мигом впивая отраву, Обезумеют бедные дети земли: Мудрецы — земледельцы — певцы — короли — Звери — птицы — деревья — и травы. Станут распускаться странные цветы, Яркие как солнце, дышащие пряно, Открывая к воздуху жаждущие рты. Яркостью нежданной заблестев, поляны Заструят томительный, жгучий аромат. Птицы исступленные стаями взлетят, Над блестящим городом и на месте диком Замелькают с радостным, многосложным криком. Островами новыми встанут в океане Сонмы рыб, теснящихся в ярости желаний. Разбегутся звери по полям и нивам, Прыгая, кувыркаясь в полусне счастливом; И на белой площади северной столицы Будут ползать змеи и скакать тигрицы. И люди, медленно пьянея, Забудут скудные дела, Как будто первая Астрея В мир изнемогший снизошла. Затихнут страшные машины И фабрик резкие гудки, И не подымет ни единый Пилы, лопаты иль кирки. Все будут в праздничных одеждах, В полях, в пути, на площадях, Твердя о сбывшихся надеждах, Восторженно целуя прах. И вдруг все станет так понятно: И жизнь земли, и голос рек, И звезд магические пятна, И золотой наставший век. Восстанут новые пророки, С святым сияньем вкруг волос, Твердя, что совершились сроки И чаянье всемирных грез! И люди все, как сестры-братья, Семья единого отца, Протянут руки и объятья, И будет радость без конца. Земля, как всегда, не устанет кружиться, Вкушая то знойного света, то ночи, Но снами никто не захочет упиться, И будут во мраке восторженней очи. В полярных пустынях, в тропических

чащах, В открытых дворцах и на улицах шумных Начнутся неистовства сонмов кипящих, Пиры и веселья народов безумных. Покорные тем же властительным чарам, Веселые звери вмешаются в игры, И девушки в пляске прильнут к ягуарам, И будут с детьми как ровесники тигры. Безмерные хоры и песен и криков, Как дымы, подымутся в небо глухое, До божьих подножий, до ангельских ликов, Мирам славословя блаженство земное. Дыханьем, наконец, бессильно опьянев, Где в зимнем блеске звезд, где в ярком летнем свете, Возжаждут все любви — и взрослые и дети — И будут женщины искать мужчин, те — дев. И все найдут себе кто друга, кто подругу, И сил не будет им насытить страсть свою, И с Севера на Юг и вновь на Север с Юга Помчит великий вихрь единый стон: «Люблю!» И звери меж людей на тех же камнях лягут, Ласкаясь и любясь, визжа и хохоча, На ступенях дворцов, у позабытых пагод, В раздолии полей, близ моря, у ключа. И странные цветы живыми лепестками Засыплют, словно снег, лежащие тела. И будет в яркий день лазурь гореть звездами, И будет ночи мгла, как знойный час, тепла. Среди чудовищных видений и фантазий, Среди блуждающих и плоть принявших снов Все жившее замрет в восторженном экстазе И Смерть закинет сеть на свой последний лов. Ничто не избежит своей судьбы блаженной, Как первые в раю — последние уснут… И ангел вострубит над смолкнувшей вселенной, Все тысячи веков зовя на общий суд.

1903

Во храме Бэла

1

Ассура край постигло наводненье, Погибли севы, смытые водой, Хирели, влагой пьяные, растенья. Народ стонал, ошеломлен бедой, И яростно все требовали чуда, Теснясь во храм с надеждой и враждой. Дымилась жертв обугленная груда, Всходили дымы факелов и свеч, Не молкли день и ночь стенанья люда… Сам царь пришел свою свечу возжечь, И вот, в благом присутствии владыки, Верховный жрец к народу начал речь: «Так говорит Ассур. Грехи велики Народа, позабывшего богов. Что мне ответить на мольбы и крики? Они для брашен берегут тельцов, А мне — лишь дым. Им — соки винограда, Мне — выжимки. Мне — кровь, им — весь улов. Но я, как сто волков, найду на стадо; Как вихрь пустынь, засыплю их поля! Несите жертв. Я — бог! Мне много надо! Двенадцатую долю уделя От всех избытков, да сберутся в храме, Посыпав главы пеплом и моля. Быть может, тронусь я тогда мольбами. Внемлите. Так рабам вещает Бэл: Прекраснейшую девушку меж вами Найдите. Стыд ее да будет цел. Ее лицо — цветов весенних краше, Ее хребет — как снег нагорный, бел. Тогда вином наполните две чаши, И в замкнутом покое храмовом, Где башни верх, поставьте ложе наше, Да нас никто не видит в зале том, Да мы никем услышаны не будем, И я тогда, в наитии благом, Как девы муж, явлюсь, быть может, людям!»

2

Утром ее убирали к венцу, Умащали ей стан ароматами. Как подошли ей цейлонские перлы к лицу, Как она выросла сразу под тканями пышно-богатыми! Очи ей черными сделал пылающий юг, Дева Астарта ее одарила своими пристрастьями. Как обозначились выгибы девственных рук Под золотыми запястьями! Ею отпразднован только тринадцатый праздник весны: Годы — так тихо невинные. В черные косы ее вплетены Нити из жемчуга длинные… Еще вчера, еще недавно Она пасла свои стада, Как серна в поле, своенравна, Как барс, упряма и горда. Ее младенческое тело Еще не знало стрел страстей, И в очи юношей глядела Она с небрежностью детей. И даже сон мечтой греховной Еще не смел ее смутить, И дни ее мелькали ровно, Как бусы нижутся на нить. Она сегодня — невеста Бэла, Она сегодня войдет во храм, Чтоб богу Солнца доверить тело. Она сегодня, под звон напева, Под звуки бубнов, войдет во храм, Глядя стыдливо, еще как дева. Еще сегодня, тропой горящей, Бог беспощадный войдет во храм, Как муж поникнет над лоном спящей. Она сегодня рабой дрожащей Познает бога… Идет во храм Бог лучезарный, бог пепелящий!

3

Таинственно уединен покой На выси храма, странный, с гробом схожий; Там окон нет, и беспредельной тьмой Окружено единственное ложе. Она не спит, она глядит во тьму, Рукой прижав ко грудям ожерелья, И ждет, дрожа, бессветного, к кому Пришла на свадебное новоселье. Но зной томит; с курильниц аромат Встает, томя и взоры и движенье; Уже ресницы длинные дрожат, Уже в коленях детских онеменье. Что будет? В тишине взгремит ли гром? Прольется ль в сумрак дождь змеистых молний? Молчи! Встречай грядущего лицом, Пред родиной святой обет исполни! Тот будет ли могуч, как дикий бык? Навалится ль, как пламенная груда? Она, слабея, подавляет крик, Дрожит в дремоте, в предвкушеньи чуда… Иль будет он, как свет небесный, тих, Прекрасный юноша, с очами лани? Чу! смутный стук! Ужель грядет жених? Она — в бреду от страха и желаний… Припасть к нему! Нет, скрыться, умереть, Не быть! Не надо, ничего не надо! На мысли странная ложится сеть, В безвольных членах странная услада.

4

Он сошел не в лучах огневого венца, Ты во мраке его не узнала лица, В тишине его голоса ты не слыхала. Было страшно и сладко, и много и мало. Было ль это свершенье священных надежд? Чьи-то руки коснулись пурпурных одежд, Чье-то тело коснулось бессильного тела, И в объятьях внезапных ты вся холодела, И не знала, где боль, и не знала, где стыд. Поцелуи томили окраску ланит, На руках колыхало объятье запястья, И страданья, сливаясь с безмерностью счастья, Повторялись и жгли, наполняя всю ночь… Ты не знала, когда удалился он прочь, Ты очнулась одна на таинственном ложе, В этой спальне глухой, на могилу похожей, Две лампады, горя, озаряли покой… В сердце — стыд, в мыслях — бред, в теле — зной. И, томясь отвращеньем иль чистой любовью, Ты смотрела на пояс, забрызганный кровью.

5

И в то же утро солнце пронизало, Победное, губительный туман. Вода с полей, открыв посевы, спала. Опять спеша в родимый океан, В свое русло везде вошли потоки, И был весь мир лучами осиян. Жрецы богов, надменны и жестоки, Считали в храмах груды серебра И на камнях свои чертили строки; А люди, вопиявшие вчера, Несли свои благодаренья богу За то, что счастья вновь пришла пора. Толпа теснилась к царскому чертогу В желаньи видеть ту, что их спасла, — И деву Бэла вывели к порогу. Она была робка и не светла, Ее томили царские наряды, И лишь горела кос ее смола. Стремились к ней восторженные взгляды, Кричали все: «Тебя избрал сам Бэл!» А с крыши храма, там, где колоннады Скрывали дверь в святилище, смотрел Жрец младший Солнца. Пламенные очи Его — казались остриями стрел: Он вспоминал о тайнах грешной ночи.