Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

«Осознавать необходимость…»

Осознавать необходимость И называть ее свободой, И признавать непобедимость, И чествовать поспешной одой — Не торопитесь. Для осознанья нужно знанье Предмета, безо всякой узости. А слишком скорое признанье Свидетельствует лишь о трусости, А также — глупости.

ВЕРИЛ?

Я беру краткосрочный отпуск, Добываю пропуск и допуск И в большую читальню иду, И выписываю подшивки, И смотрю на большую беду, Ту, что к старым газетам подшита. Лица Постышева или Косарева [6] , Простота, прямота этих лиц: Не воздали кесарю кесарево И не пали пред кесарем ниц. Вот они на заводах и стройках Зажигают большие огни. Вот они в сообщительных строках, Что враги народа они. Я

в Дворце пионеров, в Харькове, Где артисты читали Горького И огромный кружок полярников Летом ездил по полюсам, Видел Павла Петровича Постышева. Персонально видел. Я — сам. Пионер — с 28-го, Комсомолец — чуть погодя, Сашу Косарева — мирового, Комсомольского помню вождя. Я по ихним меркам мерил Все дела и слова всегда. Мой ответ на вопрос: «Верил?» — Верил им. Про них — никогда.

6

П. П. Постышев (1887–1939), партийный и государственный деятель, и А. В. Косарев (1903–1939), генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, были репрессированы, уничтожены и объявлены «врагами народа».

ПОСЛЕ РЕАБИЛИТАЦИИ

Гамарнику [7] , НачПУРККА, по чину Не улицу, не площадь, а — бульвар. А почему? По-видимому, причина В том, что он жизнь удачно оборвал: В Сокольниках. Он знал — за ним придут. Гамарник был особенно толковый. И вспомнил лес, что ветерком продут, Веселый, подмосковный, пустяковый. Гамарник был подтянут и высок И знаменит умом и бородою. Ему ли встать казанской сиротою Перед судом? Он выстрелил в висок. Но прежде он — в Сокольники! — сказал. Шофер рванулся, получив заданье. А в будни утром лес был пуст, как зал, Зал заседанья после заседанья. Гамарник был в ремнях, при орденах. Он был острей, толковей очень многих, И этот день ему приснился в снах, В подробных снах, мучительных и многих. Член партии с шестнадцатого года, Короткую отбрасывая тень, Шагал по травам, думал, что погода Хорошая в его последний день. Шофер сидел в машине развалясь: Хозяин бледен. Видимо, болеет. А то, что месит сапогами грязь, Так он сапог, наверно, не жалеет. Погода занимала их тогда. История — совсем не занимала. Та, что Гамарника с доски снимала Как пешку и бросала в никуда. Последнее, что видел комиссар Во время той прогулки бесконечной: Какой-то лист зеленый нависал, Какой-то сук желтел остроконечный. Поэтому-то двадцать лет спустя Большой бульвар навек вручили Яну: Чтоб веселилось в зелени дитя, Чтоб в древонасажденьях — ни изъяну, Чтоб лист зеленый нависал везде, Чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали. И чтобы люди шли туда в беде И важные поступки совершали.

7

Я. Б. Гамарник (1894–1937), не дожидаясь ареста и расправы, покончил с собой. Тем не менее его имя фигурировало и шельмовалось на процессе военачальников 1937 г. Обстоятельства самоубийства Гамарника в стихотворении изложены неверно, по ходившим в начальную пору реабилитации слухам.

«Ни за что никого никогда не судили…»

Ни за что никого никогда не судили. Всех судили за дело. Например, за то, что латыш И за то, что не так летишь И крыло начальство задело. Есть иная теория, лучшая — Интегрального и тотального, Непреодолимого случая, Беспардонного и нахального. Есть еще одна гипотеза — Злого гения Люцифера, Коммуниста, который испортился — Карамзинско-плутархова сфера. Почему же унес я ноги, Как же ветр меня не потушил? Я — не знаю, хоть думал много. Я — решал, но еще не решил.

БЕДА

В ходе действия тридцать седьмого Года люди забыли покой. Дня такого, ночи такой, Может быть, даже часа такого, — Я не помню, чтоб твердой рукой Убедительно, громко, толково Не стучала мне в окна беда, Чтобы в двери она не стучала, Приходила она — и молчала, Не высказывалась никогда. Как патроны солдат в окружении Бережет для мостов и дорог, Не для драки, а для сражения Я себя аккуратно сберег. Я прощал небольшие обиды, Я не ссорился по мелочам. Замечать их — всегда замечал. Никогда — не показывал виду. Не злопамятность и не мстительность. Просто — память. Личная бдительность. В этом смысле мне повезло — Помню все: и добро и зло. Вспоминаю снова и снова, Не жалею на это труды… Это все от стука дневного И ночного стука беды.

КОМИССИЯ ПО ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДСТВУ

Что за комиссия, создатель? Опять, наверное, прощен И

поздней похвалой польщен Какой-нибудь былой предатель, Какой-нибудь неловкий друг, Случайно во враги попавший, Какой-нибудь холодный труп, Когда-то весело писавший. Комиссия! Из многих вдов (Вдова страдальца — лестный титул!) Найдут одну, заплатят долг (Пять тысяч платят за маститых), Потом романы перечтут И к сонму общему причтут. Зачем тревожить долгий сон? Не так прекрасен общий сонм, Где книжки переиздадут, Дела квартирные уладят, А зуб за зуб — не отдадут, За око око — не уплатят!

ОДНОГОДКИ

Все умерли и все в одном и том же Году. Примерно двадцать лет назад. Те, кто писал потолще и потоньше, Кто прожил тридцать, сорок, пятьдесят. Какие разные года рожденья, Какая пестрядь чисел, но зато Тот год, как проволочное загражденье, И сквозь него не прорвался никто: Те, кто писал рассказы и романы, Кто женолюбом, кто аскетом был, Те, кто любил прекрасные обманы, И те, кто правду голую любил. Они роились, словно пчелы в сотах, Трудились в муравейнике своем, Родились в девяностых, в девятисотых, Но сгинули в одном — в тридцать седьмом.

СЛАВА

Художники рисуют Ленина, Как раньше рисовали Сталина, А Сталина теперь не велено: На Сталина все беды взвалены. Их столько, бед, такое множество! Такого качества, количества! Он был не злобное ничтожество, Скорей — жестокое величество. Холстины клетками расписаны, И вот сажают в клетки тесные Большие ленинские лысины, Глаза раскосые и честные. А трубки, а погоны Сталина На бюстах, на портретах Сталина? Все, гамузом, в подвалы свалены, От пола на сажень навалены. Лежат гранитные и бронзовые, Написанные маслом, мраморные, А рядом гипсовые, бросовые, Дешевые и необрамленные. Уволенная и отставленная, Лежит в подвале слава Сталина.

«Если б я был культом личности…»

Если б я был культом личности И права имел подобные, Я бы выдал каждой личности Булку мягкую и сдобную. Я людей бы не расстреливал, Не томил их заключениями, Я бы им ковры расстеливал, Развлекал их развлечениями. Если б я был культом личности, Я б удрал, наверно, за море От сознанья неприличности Культа этого вот самого, Неприличности и лишнести. Если б я был культом личности, Я без всяких околичностей Запретил бы культы личности.

СОН — СЕБЕ

Сон после снотворного. Без снов. Даже потрясение основ, Даже революции и войны — Не разбудят. Спи спокойно, Человек, родившийся в эпоху Войн и революций. Спи себе. Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо. Улучшенье есть в твоей судьбе. Спи — себе. Ты раньше спал казне Или мировой войне. Спал, чтоб встать и с новой силой взяться. А теперь ты спишь — себе. Самому себе. Можешь встать, а можешь поваляться. Можешь встать, а можешь и не встать. До чего же ты успел устать. Сколько отдыхать теперь ты будешь, Прежде чем ты обо всем забудешь, Прежде чем ты выспишь все былье… Спи! Постлали свежее белье.

ПОСЛЕ ДВОЕТОЧИЯ

Вечером после рабочего дня По дороге в отдельные и коммунальные берлоги Люди произносят внутренние монологи. Кое-что доносится до меня.

Двоеточие

— Целый день работал без меры. Целый день мозги засорял. Все-таки почему инженеру Платят меньше, чем слесарям? — Трудно учиться станкачу. Семь часов плюс три за партой. Зато потом, если захочу, Прочту чертежи, разберусь с картой. — Муж! Всю жизнь ему верна. Даже в сторону не посмотрела. А он сперва говорил — война! Теперь говорит — ты постарела. — Покуда ноги будут носить, Покуда женщины хорошеют весною, Буду в сторону глаза косить. Ничего не поделает со мною. — Всю жизнь выполнял последний приказ. Делал то, что говорили. Сейчас даже в пенсии отказ. Все грехи на меня свалили. — Он меня бил в живот, по лицу. Кричал: подписывай! Все равно сдохнешь! Смотришь в глаза ему, подлецу, И — ничего! Ни вздохнешь, ни охнешь. Все-таки кончился рабочий день Для всех: для неправых и для обиженных. Деревья удлиняют тень. Огни зажглись во дворцах и в хижинах. Для правых и неправых зажжена В общем небе одна луна. Перебивая все голоса, Все проклятия и благословения, Луна в привычном дерзновении Спокойно восходит на небеса.