Том 1. Тяжёлые сны

Сологуб Федор Кузьмич

Ермолин и Логин оживленно разговаривали. Это была одна из бесконечных бесед, которые Логин часто вел с Ермолиным. Его неопределенные воззрения были так печально противоположны ясным взглядам Ермолиных, что он сам чувствовал свою душевную разоренность, но не хотел отказаться от своего.

В саду послышались шаги. Анна прислушалась к ним. Сказала, улыбаясь Логину:

– Нашего полку прибывает.

– Кажется, я узнаю шаги, – тихо ответил он, – тогда это не те, с кем я хотел бы стоять в одних рядах.

Это пришли Андозерский и Михаил Павлович Уханов, судебный следователь. Его считали у нас необыкновенно умным за то, главным

образом, что он всегда бранил русских людей и русские порядки. Он начинал болезненно тучнеть, имел бледное лицо и казался недолговечным. Своими длинными черными волосами он кокетничал. Андозерский посещал Ермолиных не только потому, что имел виды на Анну, но и потому, что считал своею обязанностью, как член судейского сословия, придерживаться общества образованных, независимых людей, хотя скучал, если не было карт, танцев или выпивки. Душою же тянулся к влиятельным людям, делающим свои и чужие судьбы.

Уханов на вопрос Ермолиных про дела заговорил о трудностях следствия по делу Молина. Рассказывал:

– Получается такое впечатление, точно кто-то старается замазать дело. Свидетели несут околесицу, точно их запугивают или подкупают.

– Ну, кому там подкупать! – вмешался Андозерский.

– Кому? Русские люди, известно, – один затеет пакость, за ним и другие. Я вот уверен в его виновности, а в городе шумят, на меня жалуются.

– Добрый малый, – друзьям за него обидно.

– То-то вот, друзьям, – тоже гуси лапчатые, Мотовилов, например, – да это привычный преступник. Нагрел руки, воровать уж не надо, – он иначе закон нарушает: подкупает свидетелей, самоуправствует. У него и дети – выродки.

– Ну, вы уж слишком, – перебил Андозерский. Уханов сердито замолчал. Логин сказал:

– А и правда, – об этом деле все в городе под чью-то дудку поют; по-своему и думать боятся, – террор какой-то: кто запуган, кто захвален. Вот я слышал на днях, кто-то хвалил Миллера: «Прекрасный человек, честный, – он так возмущен поступками следователя в деле Молина».

Все засмеялись. Ермолин заметил:

– Многие из них уверены, что доброе дело делают, спасают.

Логин и Анна сидели за шахматным столиком, у окна, в розовом свете догорающего вечера. Анна играла внимательно, точно работала, – Логин рассеянно. Пока Анна обдумывала ход, он печально смотрел на ее наклоненную над шахматами голову и на высокий узел прически. Томила мысль, посторонняя игре, мысль, которую не мог бы выразить словами, – точно надо было решить какой-то вопрос, но решение не давалось. Знал, что она сделает ход, подымет глаза и улыбнется. Знал, что в ее доверчивой улыбке и в ее светлых глазах мелькнет ему решение вопроса, простое, но для него непонятное и чуждое. Более всего томило это сознание отчуждения, неразрушимой преграды между ними.

Когда приходила его очередь делать ход, он изобретал затейливые и рискованные сочетания. Ответы Анны были просты, но сильны; они приводили его в и грецкий восторг. Составить себе ясный план он теперь не мог, – увлекали ненадежные, переменчивые соображения; мог бы выиграть только в том случае, если бы играл с неискусным или горячим игроком. Но Анна продолжала играть обдуманно и верно.

Наконец увидел, что его фигуры нелепо разбросаны, а черные-ими играла Анна, держатся дружно. Сделал ход осторожный, но зато и слабый. Анна после ответного хода сказала:

– Если вы так будете продолжать, живо проиграете, – вы точно поддаетесь.

– Поддаюсь? Нет, но на моем месте

фаталист-азиат, любитель шахмат, сказал бы: «Мудрый знает волю Всемогущего, – я должен проиграть».

– Пока еще нельзя сказать.

– Я должен проиграть, – с грустью в голосе сказал Логин и сделал рискованный ход.

Анна покачала головою и быстро ответила смелою жертвою. Он поднял было руку, чтобы взять ферзя, но сейчас же опять сел спокойно. Анна спросила:

– Что же вы?

– Все равно, пришел мат, – вяло ответил Логин. – Приходится сдаваться. Выигрывает только тот, кто верит, а верит только тот, кто любит, а любить может только Бог, а Бога нет, – нет, стало быть, и любви. То, что зовут любовью, – неосуществимое стремление.

– Этак рассуждая, никто не должен выигрывать.

– Никто и не выигрывает. Да не только выигрыш, победа, – самая жизнь невозможна. Если позволите, я расскажу вам одно детское воспоминание.

Анна молча наклонила голову. Она откинулась на спинку стула и на минуту закрыла глаза. Шахматная доска с фигурами ясно рисовалась перед нею, потом задвигалась и растаяла. Логин говорил:

– Было мне лет двенадцать. Я захворал. И вот перед болезнью или когда выздоравливал, не помню хорошо, приснилось мне, что случилось что-то невозможное, а виной этому я, и это невозможное я должен исполнить, но нельзя исполнить, сил нет. Словами сказать – это бледно, а впечатление было неизъяснимо ужасное, ни с чем не сравнимое, – как будто все небо с его звездами обрушилось на мою грудь, и я должен его поставить на место, потому что я сам уронил его. И я безумно шептал впросонках: «Тысячу гнезд разорил, – сыграть не могу». Это часто припоминалось мне потом, но всегда гораздо слабее, чем я пережил. Так удивительно было это впечатление, что я потом старался вызвать его в себе, – искусственно создавал кошмар. Кошмары мучили, томительные, сладостные, – но то, единственное, не повторялось. Теперь, после того как я так долго и упорно гнался за жизнью и так много ее погубил, я понимаю этот пророческий сон: жизнь душила меня, – ее необходимость и невозможность.

– Невозможность жизни! Живут же…

– Живут? Не думаю. Умирают непрерывно – в том и вся жизнь. Только хочешь схватиться за прекрасную минуту жизни – и нет ее, умерла.

– Какая гордость! Зачем требовать от жизни того, чего в ней нет и не может быть? Сколько поколений прожило – и умерли покорно.

– И уверены были, что так и надо, что у жизни есть смысл? А стоит доказать, что нет смысла в жизни, – и жизнь сделается невозможною. Если истина станет доступна всем, никто не захочет жить. Чем более знания и ума в обществе, тем заметнее делается, как иссякают источники жизни. Вот почему, я думаю, люди нашего века так жалостливы к детям: их наивная простота завидна нам. Говорят, – я для детей живу. Для детей! Прежде для себя жили и были счастливы, как умели.

– Потому что были глупы?

– Давно сказано: «блаженны нищие духом».

– Что ж дальше будет?

– Что? Дальше – хуже. Великий Пан умер – и не воскреснет.

Зато Прометей освобождается.

– Да, да, освобождается, – свирепый от боли, рычит и жаждет мести. Скоро увидит, что мстить некому, – и завалится дрыхнуть навеки.

– Какое неожиданно-грубое окончание! – воскликнула Анна.

– Что тут грубого? Естественное дело.

– Нет, я с этим не согласна. У жизни есть смысл, да и пусть нет его, – мы возьмем и нелепую жизнь и будем рады ей.