Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком
Шрифт:
– Так на что же тебе просвещаться, когда все одинаковы: и вор, и начетчик, и лошадь.
– Нет, я благодарю Писание, оно меня освободило, как камень отвалило.
– Федор Иванович, – с гордостью сказал его учитель Алексей Ларионович, – от всего освободился.
– На что вы освободили осла, – пробормотал тихонравный Николай Андреевич.
А сам учитель, вождь немоляк, поворачивает свою косматую голову, посмеивается, похрюкивает. И опять я мысленно одеваю его в одежду культурного человека, умываю и силюсь вспомнить, на какого это очень знакомого
В селе Шалдеж мы встретились с баптистами. Пришел от них посланный, зовет послушать богослужение.
«Вот он, – подумал я на первых порах, – исход для немоляк, вот она, приготовленная европейской реформацией, удобная секта для объединения во Христе людей, потерявших веру в „плоть“».
Но я ошибся: немоляки и слышать не хотят о баптистах. Новые обряды им кажутся фальшивой подделкой старых.
Даже такая тоска по плоти, как у Николая Андреевича, недостаточна для перехода к баптистам.
Но все-таки, говорят, немоляки из других согласий многие переходят. Из староверства переходят в новую австрийскую церковь, из немолячества в баптизм. Одних притягивает церковь видимая, со старинными образами и длинными службами, других – «плотской Христос», объединяющий, успокаивающий размечтавшихся немоляк.
Согласие Дмитрия Ивановича отказывается посетить баптистов и желает ехать прямо же к своему покровителю Ивану Ивановичу. Я уговариваю. Мне хочется сравнить европейскую и русскую реформацию.
– Для чего? – не одобряет учитель.
– Как для чего? – поддерживает меня Федор Иванович. – Известно для чего: для разрезу.
– Разве что для разрезу, – колеблется учитель.
– Без разрезу, пожалуй, неловко оставить, – соглашаются все остальные.
Сговариваются между собой, выбирают Алексея Ларионовича. Он за всех даст разрез.
В этой обыкновенной русской избе есть признаки лютеранской церкви: ряды расставленных лавок, столик, похожий на кафедру. Божница завешена ситцем. Остальное все русское: обрывок розовой театральной афиши, приглашающей на «Лакомый кусочек», святой Серафим с медведем, громадная печь, возле нее бабушка ставит самовар.
Оба проезжие проповедника сидят, обложенные книгами, за столом-кафедрой. Седой старичок похож на саратовского немца-колониста. А молодой человек в косоворотке, очень уважаемый всеми Василий Иванович, – на обыкновенного «эсера» или «эсдека». Сходство его с ними до того велико, что и книги с крестами мне кажутся сомнительными, не сидит ли, думаю, внутри их Дарвин, Спенсер или Маркс?
Нет… Василий Иванович верит в Евангелие, в свое время даже пострадал за проповедь пашковства. Дело его прекрасное: он по опыту знает, что под действием его проповеди изменяется совершенно жизнь крестьянина, весь строй его внешней жизни, хозяйство, супружество, являются признаки сознательного воспитания детей. У Василия Ивановича под руками даже статистика, отчеты съездов, неопровержимые доказательства прекрасного, доброго дела.
Меня смущает только одно: как же
– Вера приходит от слышания, – успокоил меня Василий Иванович так же просто, как прежние марксисты: вера есть одна из идеологических надстроек над экономическим фактором.
Народ все собирался и собирался.
– Не угодно ли выслушать наше богослужение? – предложили мне оба проповедника.
Я остался, с тревогой ожидая «разреза» немоляк.
Василий Иванович начинает богослужение стихотворением своего собственного сочинения. Поет он один, старичок колонист простудился в дороге и охрип, мужики или не знают стихотворения, или не веруют в него.
Почему-то стыдно при этом нении. И приходит в голову: чтобы написать хорошие стихи, нужно быть грешником; чтобы молиться, нужно грешить.
После пения пресвитер в косоворотке встает, складывает руки на груди, закрывает глаза.
– Фарисейский обычай, – шепчет Алексей Ларионович, готовясь к разрезу. – Представляется Моисеем: не может взирать на лицо божие.
– Дорогие возлюбленные, – начинает пресвитер, – взгляните на мир в ясный солнечный день, какая красота!
Вот бы сюда, представляю я, того белого старика со Светлого озера, который, помню, так читал на холме «Верую», что капли теплые, добрые падали с ясного неба.
– Дорогие возлюбленные, нужно страдать, а люди часто избегают страдания.
– Знамое дело! – не удерживается Федор Иванович.
– Возьмите пример Моисея, – продолжает проповедник, не открывая глаз. – Несмотря на свою великую славу, он от всего отказался и лучше захотел страдать. Люди же теперь не хотят страдать.
– Кому охота! – отозвались немоляки так резко, что пресвитер приоткрыл один глаз.
– Они не хотят страдать, но это их большая ошибка.
– Большая ошибка! – всхлипнула по-настоящему, по-православному старушка у кипящего самовара.
И еще долго, долго говорил проповедник. «Амен», – закончил он проповедь.
– Аминь, – насмешливо отозвались немоляки.
Старичок колонист заволновался. Ему очень хочется тоже что-то сказать, но службу ведет, очевидно, Василий Иванович.
– Может быть, скажете что-нибудь? – снисходительно предлагает он.
– Немножко разве, – отвечает старичок, розовея, как девушка.
Говорит о постройке храма Иерусалимского. Читает о том, что Христос пришел во плоти.
Вот тут-то Алексей Ларионович и нашел подходящий момент дать немцам «разрез».
– Не во плоти, – поправил он наивного хорошего старичка, – не во плоти написано, а во плоти.
– Это все равно.
– Нет, не все равно: ежели Христа во плоти разуметь, так он мужиком был, а ежели во плоти… Прочитай от Иоанна. «Слово плоть бысть и вселися в ны». Вот. Слышишь, в «ны», а не в «ю». Ежели в «ны», то во всех нас вселилось слово Христос, а ежели в «ю», значит, в мужицкую плоть.