Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком
Шрифт:
– Господи.
– Она тут и вспомни про внучку: вот бы мне сюда Машеньку.
– Машеньку.
– И только помянула, глядит, опять озеро и на горах сосны стоят.
– И звона нету?
– Ничего нету. Как был лес, так и есть. Дикое место, пустое.
Я пробудился под вечер и пошел к Светлому озеру. За день дождь принимался раз пять, грязь в селе по колено. Хрустальные поповны по-прежнему глядят на меня в окно и щелкают подсолнухи. Луг после дождя еще лучше: кричат перепела, цветы пахнут небывалою забытою родиной. В лесу над озером темнеет. Между стволами
Перед березой. Что это значит? Обхожу дерево и старушку; думаю, где-нибудь на суку да висит же икона. Нет. Молится просто дереву.
– Бабушка, – спрашиваю ее осторожно, – разве можно так… дереву, это святая березка?
– Не березка, родимый, – отвечает бабушка, – не березка, а тут воротца. Вот где больший-то холмик, там Знаменье, а там вон Здвиженье, а там Успение.
Зажигает свечку. Идет по берегу вокруг озера. Перебирает лестовку. Шепчет молитву. Я иду за старушкой. Изгородь на пути. Перелезаем и идем дальше. Озеро около версты в окружности. На половине пути опять изгородь, опять перелезает старушка, падает, свечка гаснет. Зажигаю ей свечку, помогаю. Хочу заговорить с ней о грешной травке у берега, спрашиваю: не за грехи ли зарастает Светлое озеро?
Молчит старушка. Перебирает лестовку и еще усерднее шепчет: «Обрадованная Мария». Может быть, звон слышит и праведники зовут ее.
Опять молится перед той же березкой. Может быть, видит, открываются ворота, встречают, зовут: «Иди, иди к нам».
И будто вижу я город: окна забиты, ни души на улице, ровный бледный свет, как белою ночью. Идут черные праведники к церкви. Звонят и зовут: «Гряди, гряди, святая старушка. У нас хорошо, у нас все правильно, служба длинная, образа старинные, от зачатия века стоят…»
– Бабушка, неужели тут, правда, воротца?
– И недалеко, родимый, всего четверти на две; в прежние времена пахали тут, сказывают, сохами за кресты цеплялись. Близко, а невидимо.
Еще молится. Ищет что-то рукой у корней дерева.
– Что там?
– Тут трещинка в земле. Ты посвети, а я пошарю.
Находим трещинку.
Опускает копеечку в землю, яйцо опускает куриное. Опять молится.
– Примите, праведные люди, милостыню от грешной старушки.
Я тоже опускаю медные деньги праведникам в трещину под березкой. Теперь я верю в невидимый град. Не такой, как у старушки, более бледный, как вторая отраженная радуга, но все-таки город.
Рада бабушка, что я опустил свою лепту в город невидимый. Делится со мной свечкой:
– Поставь, – говорит, – поставь.
– Куда же поставить?
– Куда хочешь. Хоть к Знаменью, хоть к Здвиженью или к Успению. Против этого холмика – Знаменье.
Берет щепку, прилепляет восковую свечу и пускает по озеру. Я делаю то же. Огонек старушки плывет к Знаменью. Мой тоже туда. Проходит по берегу еще кто-то со свечой, и еще, и еще. Праведники невидимого града выходят из темного леса с огнями. Сотни и сотни свечей. Идут безмолвленно вокруг Святого озера, перебирают лестовки, молитву творят.
И плывут по воде на лучинках огни к Успению, к Здвиженью, к Знаменью. Больше к Знаменью.
В шестой или седьмой раз хлынул дождь. Погасил все огни в лесу и на озере. Я долго
– Не трогайте, не трогайте ее, – сказал мне кто-то, – она звон слушает.
Я оглянулся и опять испугался: водяник, настоящий водяник без шапки стоял передо мной. Вода так и лилась по его длинным волосам.
– Батюшка, – узнал я, – вы?
– Представьте себе, – сказал он, – раскольники мою шляпу стянули.
– А часы? – тревожно спросил я, вспоминая беседу с часами на новой шляпе.
– Часы целы. Да это не из корысти. Глупые шутки ихние.
Утром перед отъездом я пришел проститься со Светлым озером. Оно лежало опять пустынное и одинокое. Ярмарки не было. Праведники все ушли в землю. Остались только две женщины в лаптях и с котомками. Я подошел к ним. Плачут: опоздали.
– Где тут праведники-то живут? – спрашивают меня.
– Вот под большим холмиком, – говорю я, – Здвиженье.
– Здвиженье.
– А под этим – Успение.
– Успение.
– А под этим – Знаменье.
– Знаменье.
– А вот тут воротца… Тут…
Было яркое утро. Ни рябинки не было на круглой святой чаше в зубчатой раме. Все время, когда я потом шел по лугу, на меня глядело спокойное светлое око с длинными зелеными ресницами.
Глава VI. Согласие Дмитрия Ивановича
На Светлом озере говорили о каких-то немоляках-иконоборцах, и я спросил Татьянушку, кто они такие.
– Иродовы дети, – ответила спокойно старушка, – слуги антихриста. Иконам не поклоняются, святых отцов не чтут, никому не веруют.
– Может быть, богу, сказал я.
– Может быть, – согласилась она, поджимая недовольно сухую губу. – Богу… – помолчав, продолжала старуха, – да что в том… Бог один не спасет. Без угодников нельзя. Ты размысли: сколько в один только день со всего света к нему покойников преставляется, Сколько, думаешь?
– Очень много.
– Вот видишь. Мысленное ли дело ему одному без угодников со всеми управиться?
– Бог всемогущ, – попробовал я возразить.
– Да что ты заладил все: бог да бог. – разгневалась старая. – Он ведь тоже неладно делал, с ним одним далеко не уйдешь. Без Истинного нельзя. Иисус Христос – как адвокат за нас перед богом.
«Адвокат!» – обрадовался я, узнав образ истинного народного Христа.
Немного спустя после этого разговора я слушал горячий спор староверов на холмах возле Светлого озера. Сидел я в отдалении. Начетчики кричали, вскакивали с мест, чуть-чуть не хватали друг друга за бороды. Громадным петушиным боем рисовал я себе это состязание под соснами. В голове, утомленной впечатлениями этих именин Светлого озера, гвоздем сидели последние слова бегуна: