Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком
Шрифт:
Обернулся лицом к Светлому озеру, перекрестился и стал читать:
– «Верую во единого бога отца…»
Читает старик «Верую» громко, четко, в лесу над озером. Солнце глянуло. Два больших облака, как сосцы доброго зверя, все еще капали над озером.
Читает старик, а мне чудится зеленое поле, опаленное зноем, и коленопреклоненная толпа, и жрец с сверкающим крестом впереди. Дождь, дождь, земле жаждущей дождь. Молятся, а кто-то подвигает черную тучу по небу. И каплет уже.
– У тебя прекрасная вера, – сказал я старику от всей души, когда он кончил «Символ веры».
– Наша вера, – подхватил он, обрадованный, – изначальная,
– Где ты нашел ее?
– Я сам себя крестил, – ответил старик, – крестился в реке.
«Какая эта вера?» – вспоминаю я читанное по расколу, и вот одна такая яркая, изумительная секта мне припоминается: люди отказываются от всего на земле, даже слово «свое» считают за дьявола. За грех почитают всякое замедление, всякое пребывание. И вечно идут.
– Есть, – говорю я старику, – вера еще лучше и еще старше вашей: странники, или бегуны.
– Милый ты мой, – крикнул старик, – да это же мы. Мы странники божий, ни града, ни веси не имам.
И рассказывает мне про свою веру: антихрист завладел теперь всем миром. Церковь божья до пришествия Христова стала невидима.
– Верно, – говорю я старику, – мы тоже думаем, что по нынешним временам церковь не может быть видимая. Есть, – рассказываю я, – один большой, большой человек, который тоже за вас, тоже за такую церковь, граф…
Рассказываю учение. Слушает старик меня долго, внимательно. И волнует меня это посредничество между двумя белыми стариками, там и тут.
– Верно, верно, – твердит лесной старик. – А скажи, как он молится?
– Как он молится? Не знаю…
– Щепотью или по-нашему?
– Он без перстов молится. По-своему.
– По-своему… Скажи ему ты, милый, от меня, он заблуждается. Без этого… – Старик поднял вверх два сухих, твердо сложенных перста. – Скажи ему, без этого он не спасется. Хоть и невидимая церковь, а все-таки церковь. Вот под большим холмиком скрыто Знаменье, а где мы сидим – Здвиженье животворящего креста господня, а подальше – там Успение божьей матери. Без этого нельзя, что ты! Не верь графу. Обегай его.
Задумался белый старик в лесу над озером о далеком графе и шепчет:
– Неси, дитя, в пустыню сердце измождалое, не виждь прелести мира, беги, аки зверь дикий. Затворись в вертепе, и приимет тя пустыня, яко мать чадо свое.
…Понимаю белого старика: церкви под холмами Светлого озера такие же, как и видимые. Но только там все правильно: иконы старинные, от зачатия века стоят, верующие в длинных староверских черных кафтанах, крестятся двумя перстами, попы ходят посолонь, служат на семи просфорах. И звон там, чудесный колокольный звон.
Чья-то рука протянулась ко мне из-за дерева, синяя, с черными жилами. Тянет кто-то упорно, шепчет: не слушай белых, бойся их, красные лучше, белых не слушай.
Тянет и тянет, уводит в лес, и вот стоит передо мной мужик, черный, низкий, корявый.
– Что тебе?
– Пойдем. Я наскажу.
Отводит поглубже в лес. Останавливается, глядит тупо, как невырытый пень. Где-то близко непонятно сговариваются сороки. Дятел долбит. Староверский холм гудит, с православного долетает: «Не убоимся, не убоимся».
– Их вера страшная, – бормочет мне этот странный мужик. – Пришел он, белый, в село. Кричит: «При дверях судия! Топите, братья, деревянных богов. Нету правильных икон, – краски теперь все с антихристовых лап. Топите». И другой пришел белый. Опять
«… Не убоимся, не убоимся. Пал, пал Вавилон…» – Не тут… приложи ухо к дереву. Не слышишь. А я так слышу: земля плачет. Вот видишь. Не верь красным, не верь белым. Ох, земля-то плачет. Прытко плачет земля.
– Ну, побеседовал с Прохором Ивановичем? – встречают меня на староверском холме. – Хороший мужик, ему церкви не надо, он прямо с богом беседует, а нашему брату хоть махонькую часовенку, а нужно.
Потом пришли к нам на холм разные сектанты, немоляки, баптисты, штундисты. Пришли студенты с черными бархатными околышами и стали говорить о библейской критике; пришли студенты с синими околышами, заговорили тихонько от стражников про политику. Перебрался даже и батюшка, устроился и тут по-своему, часы опять положил на шляпу. На одно мгновение мелькнула в толпе и Феврония. «Вот как надо молиться, вот как надо молиться», – услыхал я ее тоненький голос и подумал о курсистках на концертах Шаляпина. Устал я и ушел отдохнуть в село до вечера.
У Татьянушки гости собрались. Пьют чай и беседуют. Я прилег на лавку в другой комнате и слышу их осторожный шепот:
– Кто праведный, так и звон слышит.
– Кто праведный.
– Татьяна Горняя слышала; звали к себе.
– Зря не позовут.
– Зря не берут. Умолишь угодников божиих, вот и позовут, и растворятся воротца, а пожалеешь кого, опять станет пустым и диким местом. Собралась Татьяна, надела сарафан черный, кофту черную, плат черный. Простилась. А мы и просим: как примут праведники, дай нам оттуда весточку. Это бывает. Даже письма шлют.
– Очень просто, что шлют.
– Простилась. Внучка Машенька плакала.
– Догадывалась.
– Пришла к озеру к полночи. Дожидается, как вода-то всколыбается. Зачерпнула ведро и пошла в гору. И вот-то звону!
– Ма-атушки.
– И вот-то звону! Волосы вянут. У них-то заутреню служат. У них правильно.
– Правильно.
– Идет Татьяна, молитву творит. А где больший-то холмик, стоит белый старик, вроде Миколая Угодника, рукой машет.
– Рукой машет.
– И ворота открыли. Колокола гудят. Праведники встречают: иди к нам, иди к нам, Татьянушка.