Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком
Шрифт:
– Не может быть! – говорю я.
– Как не может быть, да вот же пень лежит обгорелый, я же и поджигал. А ведь тоже в контракте у нас сказано: щадите деревья!
– Щадите деревья! – вторили все мужики и, долго помолчав, как эхо, повторяют: – Щадите деревья, что – щадите деревья…
Так мы подходим ко второму сухому колодцу. Возле него остановился обоз проезжих нездешних мужиков, а тот мужик, что смотрел на меня, как я камень пускал, рассказывает:
– Это что за колодец, тот глубже. Такая, братцы, глубина, такая глубина, что и сказать невозможно. Барин камень пускал, так по часам заметил:
Так творятся легенды в народе. И, бог знает, правду ли мне рассказали про дуб, про ивы, правда ли вот и то, что сейчас неустанно жужжат: господа подшипники от барабана отвинтили, хомуты увезли, флигель разобрали…
Правда ли все это? Где тут разобрать проезжему, случайному человеку. Одно правда: к господам, к начальству, к ликвидаторам имения мужики не чувствуют ни малейшего уважения и просят господа бога, чтобы допустил им он самим устроить свою судьбу.
Управляющий говорил мне: «Мужик – подлец, разбойник».
– Как найти таких людей, чтобы не хапали, – говорят мужики.
«Земля божья, земля – мать», – всюду думают у нас. Но я берусь доказать: у нас чем ближе человек к земле, тем кривее его душа и низменнее дух.
– Хороша же мать! – сказал я мужикам.
– Земля неповинна! – ответили они. – Поглядите: дуб растет, первое дерево, значит, самая первая земля здесь. Земля неповинна.
Дружная весна*
– Дон прошел…
– Как прошел?
– Очень просто: теплынь у нас, такая прелесть стоит, огурцы сажать можно, на бугорках уж славно поусохло. Сколь далече едете? В X.? Нам по пути, поедемте, составим компанию.
И вот мы едем по весенней черноземной дороге, ползем, плывем, месим грязь. Показываются хохолки помещичьих усадеб и верхушки липовых аллей, зеленые и красные крыши…
– Эт-та, – указывает рукой попутчик на зеленую крышу, – живет Иван Андреич, а эн-та шурин его…
Попутчик знает всю подноготную этих усадеб, любит рассказывать и постоянно повторяет свое: ceci, cela; «эт-та» и «эн-та».
Так, мало-помалу, кажется, будто усадьбы сходятся к нам.
Мы говорим о хозяйстве помещиков.
Они снова ожили. Многие вернулись в свои заброшенные барские усадьбы, кто победнее, сдал землю в аренду, кто пооправился, отобрал все назад у мужиков и хозяйствует. И ничего живут: цены на землю громадные; арендная плата неслыханная, – отчего бы не жить?
Способы хозяйства все те же. Сохранилось даже наше знаменитое «зимнее хозяйство»: как и в прежние, дореволюционные времена, зимой от скуки помещики, прочитывая сельскохозяйственные книжечки, увлекаются мечтой и творят зимнее хозяйство. Так появился, например, у нас очень странный и очень распространенный прием: сеять клевер на семена, а рожь – на корм. И мало ли еще чего… Чернозем все терпит и дает доход, а помещики думают, что, хозяйствуя, они делают и общественное дело.
В результате их хозяйствования, однако, для постороннего человека получается расчет: в Швейцарии жить много дешевле, чем в глубине черноземных уездов.
Вообще водоносные тучки в нашей безлесной полосе
Вхожу в сени большого старого барского дома. Курица, застигнутая врасплох, пытаясь выстегнуть глаза крыльями, проносится над моей головой. Раздается голос:
– Кто там кур гоняет?
– Это я, тетушка!
Она сидит в старом кресле и читает новую книгу о мужиках «Наше преступление».
– Вот так картинка, – восклицает она, надвигая очки на лоб, – очень правдиво, настоящий мужик!
– Как мужик? – изумился я.
Никогда до сих пор моя тетушка не говорила о народе в третьем лице, как в казенных учреждениях. Всю жизнь свою она имела дело с Никифором, Стефаном, Глебом, Павлом, Кузьмой, с их женами, невестками, золовками, тещами, и никогда я не слышал от нее слов: «он, мужик». Для нее мужики были такие же разные люди, как для нас люди интеллигентных профессий.
– Один бог знает, как я раньше любила мужика, – продолжала тетушка, – теперь я в него больше не верю. Родионов (автор новой книги) прав совершенно.
Я хотел было возражать, но тут произошло крупное событие, наложившее свой отпечаток на все мое весеннее пребывание в имении тетушки: загорелась караулка арендатора нашего сада.
Я опрометью бегу к пожару и на ходу кричу: «Павел, Стефан, бочку, бочку!» Они идут к амбару, будто за бочкой, а сами потихоньку из-за угла амбара следят за мной и посмеиваются, чувствую, говорят: «Какой горячий!» Кричу на них ужасно, и наконец повинуются. А караулка пылает! Народ валом валит из деревни через сад, собирая по пути прошлогодние прелые яблоки. Работ еще не было никаких, мужики соскочили со своих печей не вовремя, будто пчелы, разбуженные зимой в омшанике: кто в ободранном тулупе, кто в бабьей кацавейке, стоят, поплевывают, курят «цигарки», едят прелые яблоки. Вид пожара, однако, их развлек, кто-то швырнул «снежком» в пламя. И так мало-помалу все принялись весело пошвыривать снежками в горящее здание и закусывать прелыми яблоками.
Наконец Павел со Стефаном привезли бочку на двух колесах (два другие колеса рассыпались по пути). Бочка рассохлась, и вода частью расплескалась, частью ушла в трещины: воды не было.
Караулка сгорела вся до основания, сгорело вокруг шесть яблонь, и почернела целая куртина вишневого сада. Слава богу еще, что ветер был в сторону от дома.
– Тетушка, – говорю я, вернувшись домой в удрученном состоянии духа, – у вас тут жить страшно, у меня бумаги…
Она в слезы:
– Тебе, – говорит, – не меня жалко, а свои бумаги. Мы обнялись.
– Вот видишь, – говорит она, – какой он страшный, раньше мы не знали мужика, вот он настоящий…
– Тетушка, – умоляю я, – не читайте Родионова. Вы больше знаете о них, чем мы: всегда для вас мужики были разные.
– Нет, нет! Они все одинаковы…
И так совершилось в усадьбе моей тетушки настоящее грехопадение: моя тетушка, как обиженный бог, разложила преступление одного на всех. Казалось, что в нашей усадьбе появился кто-то новый, загадочный, неуловимый, бесчеловечный. До революции этого быть, конечно, не могло. Он появился после бунтов.