Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком
Шрифт:
Так говорит «сознательный шахтер», передовой человек в деревне, близкий по типу к столичному политику-рабочему, но еще со всем запахом деревни: он <…> творит новое по-деревенски. Вот его воспоминания о забастовке на шахтах в 1905 году.
…Был человек огромного роста и чрезвычайной силы: «оратор» из студентов. Этот человек вывел шахтеров из-под земли на сражение с казаками. Увидав его, первый раз казаки ружья покидали. Пришел другой отряд, и оратору отрубили правую руку. Левой рукой продолжал оратор сражаться, убил офицера, надел
– А оратор без руки?
– Оратор жив! – радостно воскликнул шахтер. – Оратору ничего не сделали, потому что он руки лишился, судили его, признали виноватым, а все-таки оправдали: потому что руки лишился, – довольно с него. Оратор и теперь работает, только тихо-тихо. Но скоро он опять покажется, и тогда уж кончено…
– Что же будет?
– Победит.
– А потом что?
– Потом все будет хорошо, первое – будет у нас земля, второе – у нас будет слово свобода и третье – равенство.
– Земля, какая земля?
– Господская, казенная, удельная, сибирская, мало ли у нас земли! Но все-таки больше господская. Земля эта больше к господам относится.
– А слово свобода?
– Слово свобода – это чтобы можно было все говорить открыто и смело, что есть на душе, – это больше к полиции.
– Земля и слово свобода, а равенство?
– Равенство, – задумался шахтер, – равенство – это чтобы все было общее, а главное – чтобы чиновников не было, – это больше насчет чиновников.
Опогодилось, и начался у нас сенокос. Здесь, где я живу теперь, на Оке, луга заливные, широкие. Хозяев луга очень много, но еще больше, конечно, тех, кто косит их из четвертой части. Вот ведь время потолковать и прислушаться к этой народной стихии, которая для одних из нас с некоторого времени перестала быть интересною, для других стала еще большею загадкою.
До чугунного моста, за которым теперь идет сенокос, я еду на велосипеде и, доехав, в жаркий день чуть живой взбираюсь на высокую железнодорожную насыпь. Я с ужасом вижу на чугунном мосту доску с надписью: «Ходить строго воспрещается». И тут же сторож стоит сердитый. Если он не пропустит, то объезжать нужно очень долго. «Пропустит или не пропустит?» – трепещу я.
А впереди меня идут человек двадцать мужиков с косами. Проходят доску – сторож молчит. Я прохожу – он все молчит, но, видно, очень сердитый. Объясняю себе его молчание тем, что сторож – мужик и понимает, как дорого время косцам в рабочую пору, а пропустив мужиков, меня остановить уж и неловко.
Спускаюсь с насыпи на луг и, догнав мужиков, здороваюсь. Они окружают меня и за что-то благодарят.
– За что?
– Как за что? Будь мы одни, сторож с нас по семерке бы взял, а вот как
И вот «стихия», вполне благорасположенная ко мне. Теперь, впрочем, и вообще внешним образом облегчился способ общения с народом: нового человека не боятся, как прежде, и, кажется, скорее склонны видеть в нем «студента», чем шпиона. И спрашивать не нужно – сами говорят.
Один, рыжий, высокий, просит у меня «хорошенького» табачку.
– От плохого на Черном море отвык, курю хороший табак, сейчас мне из города папирос принесут. Я даю табаку. Он продолжает:
– На Черном море Потемкина знал, и Шмидта, и Дрейфуса. Всех трех при мне расстреляли на острове.
Рыжий врет. Он один из тех бродячих людей, которые сокращением производства после забастовки выброшены из города на родину, к земле, которую теперь уже не могут осилить. Каждая деревня теперь богата таким бродячим людом. Кажется, он дает окраску времени. Когда такой враль говорит, то всегда становится обидно за стоящих рядом степенных настоящих людей.
– Есть, – разливается рыжий, – в Одессе «птичий магазин», и в том магазине есть водица, в которой все само собой заводится: лягушки, ящерицы и обезьяны.
Степенные слушают.
– А человек, это – не больше, как «орангутан», – говорит он, поглядывая на меня, как на своего, а на степенных с лукавой усмешкой.
Рыжий хочет показать мне, что и он интеллигент.
– Хороша трава! – обращаюсь я к оседлым степенным мужикам, чтобы избавиться от бродячих. Но отвечают бродячие.
– Ну, что ж, что хороша? На господ косим, нам только четвертая доля, трудимся, трудимся, берешь, берешь, а отдавать нечего.
– Верно! – вступаются степенные.
– А кто виноват? – подхватывают бродячие. – Виновата во всем матушка Екатерина, что она роздала всю христианскую землю вельможам, с нее начинается.
Степенные мужики, услыхав об Екатерине, сами пытаются что-то сказать. Один тужился, тужился и вдруг выпалил:
– Бог сотворил свет?
– Ну, бог.
– Ведь не сотворил же он его одному, вот как барину нашему тысячу десятин, а мне тысячу вершков? Бог сотворил свет для всех одинаково, а эта неправда, стала быть, от Екатерины этой самой.
– От нее!
Все мужики теперь объединяются в общем гуле недовольства, и уж больше не разобрать, кто степенные и кто бродячие. Бранят Думу, бранят правительство, господ, но особенно бранят хутора.
«Куда деться тем, кто лишится земли?» – вот общая жалоба. «Тех больше, кто останется без земли». Но самое главное: «Зачем все это сделано?»
– А вот зачем…
Один бродячий объясняет теорию о «крепкой земле» и верных правительству мужиках.
Все это знают, но делают вид, что слышат первый раз и будто сразу, неожиданно, открывают «заковырку», отчего становится понятна вся механика политики правительства с самой нехорошей стороны.