Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Скоро будет большая беда, — сказал он. — Слышите? Это она скачет. Не ждите ее! Возьмите мою мать, сестру, Тансыка и бегите в горы!
На этот раз его послушались. Не дожидаясь, чем кончится бой, мать, сестра, Тансык, сам Утурбай, устроенный на спине верблюда, и все его русские братья двинулись к горам. За ними устремились и многие другие — старики, женщины, дети, — не принимавшие участия в боях и бесполезные для этого дела. Утурбай на другой день умер. Закопали его у дороги, где застигла смерть.
Токмак не удалось взять,
Разбитые повстанческие отряды и убегающие семьи, смешавшись в беспорядочную и, казалось, бесконечную толпу, уходили в горы, за ледники, куда во все времена скрывались из степей побежденные, рассеянные, гонимые, убегающие.
Тансык, теперь единственный мужчина в осиротелой семье, тоже уводил в горы свою семью и скот. Два верблюда везли мать, сестру, юрту и другое добро. Сам Тансык ехал на коне Утурбая, конем Мухтара завладел после его смерти старик Исатай. Одинокий, слабый, он всегда припадал к чьему-либо костру и котлу. Тут, в этом беспорядочном бегстве, самый теплый костер и самый сытный котел были, пожалуй, у русских братьев. Они уже запаслись брошенным оружием и приютили кое-какой бесхозяйственный скот. Стадо Тансыка перемешалось с чужим скотом и шло неизвестно где. Роман Гусев утешал всех:
— Найдем, разберемся. Скоро все будем дома.
И здесь, в великом бедствии, он был рассудителен, спокоен, деятелен, помогал всем без разбора, даже тем, кто считал его врагом.
— Были мы особой командой без определенного назначения. Но это время кончилось, теперь мы — особая команда с определенным назначением — выжить всем, — рассуждал Гусев, приподнимался на цыпочки, он был невеликого роста, и кивал на растянувшуюся громаду беженцев. — Выжить всем-всем, кого поставила жизнь на эту дорожку! Правильно говорю? Жизнюшка всех нас обвенчала одинаково, поставила в общий кружок — это понять надо.
Среди беженцев было много старых, малых, больных, раненых, голодных.
Русские братья постоянно кого-нибудь кормили, поили, поднимали, несли, грели, лечили.
Путь лежал через высокие перевалы. Был конец сентября. На перевалах дули холодные ветры, поднимались снежные ураганы.
Истомленный скот падал, замерзал, скатывался в ущелья. Верблюды изранили на камнях ноги и кричали от боли. Сотни верблюдов ревели по нескольку часов не переставая. От этого дикого, страшного рева слабонервные люди тоже начинали рыдать.
Тансык ехал впереди, мать и сестра за ним. Мать часто плакала и причитала. Чтобы не слышать ее, Тансык сильней натягивал малахай. Но плач все равно заползал в уши и доводил Тансыка до исступления, как таракан, который забрался в ухо и мечется там.
Тансык пробовал утешать ее:
— Не плачь. Утурбай умер, но оставил вместо себя восемь братьев.
— Ох, Тансык, Тансык, они — только братья, а не дети.
Сестра грустно поглядывала на Тансыка, изредка помахивала ему рукой: держись, братик, держись.
Исатай сидел на коне молча, неподвижно, как прикрученный к седлу мертвец, как корявый обломок саксаула.
Однажды Тансык спросил его:
— Скоро приедем?
— Куда?
— В Китай.
— Я уже был в Китае, был дальше.
— Там хорошо?
— Хорошо. Только нет реки Чу, нет озера Балхаш, гор Кунгей-Алатау, нет своей земли, могил наших отцов.
— Там плохо, — сказал Тансык.
— Сам думай. Тебе будет хорошо, тебя возьмут и мальчишки для побегушек. Ты будешь спать на камышовой циновке у хозяйского порога и видеть во сне родной аул, родную степь. А мне плохо. Я буду просить милостыню, буду ради хлеба петь про несчастья моего народа.
— А как будет моей матери?
— Она наймется копать рисовое поле либо сад.
— Она старуха и никогда не копала.
— В чужой стране все станут молодыми. Кто хочет жить на чужбине, тот должен работать, как молодой. Там много людей и мало хлеба, там кормят только за хорошую работу.
— А как будет моей сестре?
— Лучше всех. Ее купит в жены чиновник или купец.
— Кто же продаст ее?
— Ты продашь. Когда матери и тебе станет нечего есть, ты продашь сестру.
— Нет. Она выйдет замуж за казаха, — твердо сказал Тансык.
— Зачем казахам жены, когда у них не будет земли, не будет дома? Жене нужен дом.
— А зачем ты едешь, если там плохо?
— Когда человек видит змею, он убегает от нее и в огонь и в воду. Змея спрячет жало, и я вернусь домой.
С первого дня восстания Исатай, как давний мятежник, был в совете старейшин повстанцев, держался не хуже молодого, не пропустил ни одного боя. Вера, что казахский народ вырвет свободу, носила его на своих крыльях, прямила ему старую спину. С поражением он потерял эту веру, спина согнулась, в глазах померк блеск, упала зоркость, руки еле-еле поднимали плетку.
Исатай ехал и не знал, зачем едет. Если в первый уход в чужие страны он мог работать на рисовых полях, ломать камень, таскать бревна, то что будет делать теперь? Он все время раздумывал, не лучше ли вернуться и умереть на своей земле.
«Меня похоронят у реки Чу, и какой-нибудь акын сыграет на моей могиле песню. Не сыграет — не надо. Все равно по мне будут скакать казахские кони».
Но воля Исатая была сломлена, и он не осмеливался повернуть коня обратно.
— Где искать хорошую жизнь? Где затерялась она? — часто тосковал он вслух.
— Не знаю, — отзывался Тансык. — Я маленький, вырасту — найду и скажу.
— Ладно, буду ждать. Вон там граница. — Старик тянул руку вперед, где все небо заслонял горный хребет в снегу.