Том 10. Последние желания
Шрифт:
Алексей молча сел около окна, налил стакан, потом стал пить, не считая и не проронив ни одного слова. Сначала к нему приставали, потом оставили в покое. Все слилось в дыму и винных парах. Алексей сидел у самого окна, держась рукой за белую спущенную занавеску. Сбоку висел тоже белый, немного посеревший от пыли толстый шнурок, посредством которого вздергивалась занавеска. Алексей взялся за шнурок и правой рукой потянул его вниз, левой придерживая штору. Шнурок не поддавался. Алексей потянул сильнее – шнурок лопнул наверху и, падая, ударил Алексея по лицу. Кто-то засмеялся. Алексей подхватил шнурок и, с несвойственной ему быстротой
– Куда ты?
Но он даже не обернулся, медленно и аккуратно притворил за собой дверь и пошел вниз по лестнице. В нем не было ни одной мысли. Он сам все глубже уходил в ту черную яму и только хотел достичь ее дна, куда его вечно тянуло и где он еще не был. Яма казалась такой же темной, как августовская ночь, которая уже наступила, когда он вышел из гостиницы. Должно быть, на небе низко ползли облака, потому что звезды не сверкали и вверху было та же черно, как и внизу. У крыльца стоял извозчик. Алексей велел ехать прямо, к нижнему парку. Экипаж мягко покатил по шоссе. Кругом был мрак, только две расширяющиеся полосы света от фонарей пролетки бежали впереди лошадей и не разгоняли, а сгущали темноту.
– Нижний парк, – сказал извозчик. Алексей хотел выйти, но вдруг остановился.
– Нет, – проговорил он. – Погоди! Поезжай еще, знаешь, в ущелье, где ротонда.
Экипаж опять покатился и через несколько минут был у ворот другого парка. Там сверкали огни и слышалась далекая музыка.
– Нет, – сказал Алексей, – ступай назад, опять в нижний…
Удивленный кучер повернул лошадей. У глухой калитки пустынного нижнего парка Алексей слез и расплатился с извозчиком. Он наугад направлялся к тому самому вязу, где утром виделся с Виктусей. Он шел верно. Скоро зашумела река – непрерывно и глухо, как постоянный дождь.
Около двенадцати часов ночи веселье в ротонде сменилось каким-то странным смущением. Пристав, который танцевал котильон, извинился перед своей дамой – и исчез. Несколько человек офицеров поспешно вышли из залы. В углу, у окна, неподвижно сидела Елена Филипповна в черном: Алексей не возвратился домой, и она думала, что он должен быть здесь. На нее несколько раз поглядывала Рендич, которая мало танцевала и тоже поджидала Алексея. Ее мучила мысль, что она, может быть, слишком небрежно обошлась с ним сегодня. Теперь она уже готовилась уходить и стояла у двери с капюшоном, накинутым на голову. Общее смущение не ускользнуло от нее.
– Узнайте, что такое? – обратилась она к студенту, который помогал ей одеваться.
Через несколько минут студент воротился.
– Представьте, говорят, что с каким-то офицером несчастие, что он застрелился, что ли…
– Ингельштет!.. – воскликнула невольно Калерия и так громко, что многие обернулись.
– Пойдемте, пойдемте… – торопила Калерия, таща за собой студента. – Скорее, я знаю… я хочу видеть…
– Где? Что?
Они выбежали в парк, как раз в то мгновение, когда пристав садился в экипаж.
– Христофор Иванович! – попросила Калерия. – Ради Бога, возьмите нас!
Пристав молча помог ей вскочить в экипаж, и они покатились.
В нижнем парке по темным аллеям уже мелькали огни. Когда Калерия
– Да снимите же его! – крикнул кто-то. – Может быть, он жив.
Приехал доктор. Алексея сняли и положили на скамью. Члены еще сгибались свободно, но жизнь кончилась. Лицо, черно-синее, опухшее, с открытыми глазами, как от непомерного изумления, имело отвратительное, не то насмешливое, не то просто веселое выражение. Между полуоткрытыми губами виднелся кончик языка.
Заплывший, врезавшийся шнурок был снят. На шее трупа так и осталось черное углубление.
Калерия, в первую минуту отвернувшаяся, теперь смотрела жадно: ее невольно, непобедимо привлекало безобразие этой смерти, тайна, облеченная в столь уродливую форму. Калерия вся холодела, ей казалось, что она куда-то падает, и все-таки она смотрела неотрывно на черное, веселое лицо Алексея.
Доктор сделал все, что мог. Алексей был мертв. В толпе, плотно сдвинувшейся у тела, почувствовалось движение. Кто-то сказал шепотом:
– Мать!
И точно, высокая фигура женщины в темном платье прошла мимо людей, дававших ей дорогу, и остановилась у трупа.
– Не привели в чувство? – спросила она у доктора голосом ясным и громким.
– Нет, – сказал доктор. – Все бесполезно. Скончался.
Она посмотрела вниз, где лежало тело с раскрытой грудью, с глазами, по-прежнему изумленными, без взгляда.
– Ушел, – проговорила она, сдвинув брови. Лицо ее было даже не бледно, а бело, как меловое. – Ушел…
И повернувшись, раздвинула опять было сомкнувшуюся толпу и медленно и твердо удалилась в темноту. Все остались в глубоком молчании.
Неуловимая*
Мне хочется рассказать, как я был болен и вылечился. Я так радуюсь тому, что вылечился, так часто думаю об этом счастии, что мне ужасно хочется рассказывать. Для этого я должен коснуться трех периодов моей жизни.
Иначе, как болезнью, я не могу назвать странный случай, который переломил надвое мою жизнь. По существу я здоров, нормален. Моя болезнь была несчастьем, я могу вспоминать об этом затмении только потому, что все минуло. Нет сомнения, что минуло. Но перейду к рассказу.
Я, собственно, никто. Никакого у меня всепоглощающего дела не было никогда. Я кончил университет, очень увлекался игрой на виолончели, поступил в консерваторию, но потом бросил. Я всегда был один, как перст; не помню ни отца, ни матери, ни родственников, ни друзей. Я привык к одиночеству, мне даже странно видеть человека, у которого есть, например, брат.